Книга Конокрад и гимназистка - Михаил Щукин

— Сгинь.

— А ругаться не надо, — Николай Иванович опустил револьвер, направляя его в лицо Чукееву, — мы же к вам со всей душой. Пейте, господин пристав, а ты, Кузьма, пока закусывай.

Кузьма присел к столу, прямо руками потащил со сковороды большой ломоть жареной рыбы. Чукеев, еще помедлив, осторожно взял стакан, отпил.

— До конца, до конца, господин пристав, не оставляйте зла, — прежним протяжным голосом, будто нараспев, ласково уговаривал его Николай Иванович. — Хозяйка, наливай еще, видишь — у дорогого гостя стакан пустой!

Стеша подхватила бутыль, налила. И второй стакан пришлось выпить Чукееву, и третий, и четвертый… Кузьма уже наелся, сыто отрыгивал, а Николай Иванович, не давая и малой передышки, заставлял Стешу подливать и подливать в стакан пристава. Круглое лицо Чукеева покрывалось алыми мятежами, мелким бисером со лба скатывался пот, но Николай Иванович был неумолим — когда бутыль опустела, он приказал Стеше ее снова наполнить. Больше он уже ничего не говорил, только угрожающе покачивал револьвером, и Чукеев, давясь, проливая пиво на шинель, судорожно глотал, опустошая один стакан за другим.

Скоро бутыль снова опустела.

Николай Иванович положил револьвер на краешек стола и довольно сказал:

— Ну вот, выпили, а теперь и закусить не мешает. Закусывайте, господин пристав, и я с вами за компанию.

Положил себе на тарелку рыбы, кусок зыбкого студня и с аппетитом принялся есть, сторожа пристава холодным взглядом. Чукеев икал, вздыхал тяжело и ерзал на стуле широким задом, не находя удобного положения.

Николай Иванович ел не торопясь, обстоятельно. Наевшись, попросил:

— А подай-ка нам чайку, хозяйка, горяченького.

Стеша, онемевшая от всего, что происходило, махом выставила на стол самовар, и Чукееву пришлось еще выпить два стакана чая. Он все сильнее ерзал на стуле, задыхался, а выпученные глаза начинали покрываться мутной пленкой, как у зарезанного петуха. Все это время он не произнес ни слова, ожидая, что вот-вот два этих бородатых мужика приступят к нему с расспросами. Но они никаких вопросов не задавали.

Собственно, Николаю Ивановичу и спрашивать Чукеева было не о чем: сам прекрасно знал, что Гречман открыл на него охоту. Да и не верил, что пристав ответит честно, скорее всего, наврет, а проверить никакой возможности нет.

Пора и честь знать — заканчивать спектакль.

— Господин пристав, засиделись мы, время позднее. Хозяйке за угощение спасибо. Кузьма, выводи гостя на улицу, да шинелку ему застегни на все пуговицы — дует на улице, холодно.

Кузьма послушно и сноровисто все исполнил. Николай Иванович оделся, достал деньги, бросил их на стол, подмигнул Стеше:

— Тут за все хватит… А на прощание подари-ка мне ухват, которым нас побить грозилась.

Стеша, уже ничего не понимавшая, вынесла ухват с черными, закоптившимися рожками, подала.

Николай Иванович раскланялся и вышел.

На улице, подойдя к Чукееву, он проверил — все ли пуговицы на шинели застегнуты? — затем ласково попросил:

— Подними, братец, ручки. Вот так, ровненько сделай.

И в рукава шинели ловко продернул ухват. Чукеев враз стал похожим на огородное пугало. Только теперь он до конца понял, что с ним сотворили: без меры выпитое пиво неудержимо просилось на выход, а добраться до ширинки на брюках он уже не мог. Оставалось лишь одно, стыдное: горячая влага сама собой потекла в теплые кальсоны.

— Теперь домой ступай, господин пристав. Непременно домой, а мы проследим. — Николай Иванович легонько подтолкнул его в спину.

И Модест Федорович пошел, широко расшаперивая ноги, чуя, как мокрые брюки схватываются морозом, а течь все не прекращается.

Николай Иванович и Кузьма проводили его до конца улицы, а после незаметно отстали.

— Ну, потешились, а дальше что делать станем? — Кузьма высморкался, отплевываясь на пронзительном ветру, и повернулся к Николаю Ивановичу. — Я так думаю, что мы с тобой вроде ребятишек сопливых — в казаков-разбойников сражаемся. А Гречману от наших сражений — ни в одном глазу, в ноздре и в той не засвербит. Доколе бегать-прыгать будем?

— Кузьма, а ты видел, как кошка мышей ловит? Как поймает, она его сразу никогда не жрет, а так делает: отпустит и снова лапой прижмет, отпустит и прижмет… Вот и я желаю — натешиться от души, а уж после прихлопнуть.

— Ага-ага, дай бог нашему теляти волка зажевати. — Кузьма по-новой принялся смачно сморкаться.

— Зажуем, еще как зажуем! Подожди маленько…

— Да я уж все жданки съел!

— Погоди еще, совсем немного осталось.

— Чего осталось-то?

— Увидишь.

6

«Глубокоуважаемый господин полицмейстер!

Спешу принести Вам свои извинения за беспокойство и за то печальное обстоятельство, что невольно занимаю Ваше драгоценное время, каждая секунда которого посвящена служению общественному благу богоспасаемого града Ново-Николаевска.

Обстоятельства, вынудившие меня это сделать, чрезвычайно печальны для Вашей будущей карьеры, поэтому я и тороплюсь довести их до Вашего высокого сведения.

Итак, почтеннейший господин полицмейстер, волею судеб оказались в моем распоряжении следующие документы:

1. Подробный двухгодичный отчет акцизного чиновника Бархатова (переписанный образец одного листа оригинала прилагается).

2. Подробный перечень поборов и мздоимства с населения города, осуществленных при Вашем непосредственном участии. Часть фактов из этого перечня предана вниманию общества в статье журнала „Сибирские вопросы“. Журнал был Вам доставлен, и я надеюсь, что Вы его прочли.

3. Такса оплаты взяток Вам за незаконное содержание публичных домов и количество оных на улице Инской.

Суть же моего письма к Вам, достопочтеннейший господин Гречман, заключается в том, что мне было бы чрезвычайно интересно знать Ваше мнение по поводу всего того, что сказано выше.

Надеюсь, что обо всем этом Вы расскажете мне при встрече, которая состоится, надеюсь, очень скоро».

Подписи не было.

Гречман скомкал голубенький листок бумаги с серебряным обрезом, бросил его в пепельницу и чиркнул спичку. Долго смотрел, как аккуратно выведенные каллиграфическим почерком буквы превращаются в пепел. Думал.

За дверью кабинета, в коридоре, буянил пьяный: кричал, ругался и пел матерные частушки. Но вот его хлопнули с глухим стуком о стену, бедолага громко икнул и стих. Но не надолго. Когда его с шумом потащили по коридору в камеру, он еще успел печально пропеть:

Эх, милка моя,

Семечко рассадно,

Посулила — не дала,

Думашь, не досадно?

«Досадно, досадно…» — Гречман изо всей силы дунул, и легкий пепел взлетел, бесшумно опустился на пол черными пятнами. Гречман достал из коробки папиросу с золотым ободком, прикурил и, выпустив дым кольцом, внимательно досмотрел, как сизые струйки бесследно растворились под потолком. Почему-то все, что он сейчас делал, живо напоминало ему о быстротечности времени. Невольно думалось: вот она, власть, казалась крепкой, незыблемой, но явился, неизвестно откуда, огонь, запалил — и вполне может статься, что очень скоро превратится она в черные плевочки сажи или в сизые кольца дыма, которые исчезают и не оставляют после себя никакого следа.