Книга Зори лютые - Борис Тумасов

— Погодите, крапивное семя. Чать, новгородское боярство с посадницей Марфой Борецкой тоже похвалялось, много мнили о себе. Ин склонили головы перед государем Иваном Васильевичем. Тако и вы, боярство псковское, дай час, на карачках в Москву приползете. — И, сжимая кулак, грозил невидимому врагу.

Поутру велел сыскать дьяка Далматова. Искали долго, пока один из челядинцев не догадался в кабак заглянуть. Дьяк щи хлебал и квасом запивал. Услышал, что государь зовет, про еду позабыл. Толстый не в меру, длиннорукий, Далматов припустил рысцой, челядинец едва за ним поспевает.

Василий встретил дьяка бранно:

— Почто ждать заставляешь, аль батогами поучить, чтоб службу не забывал?

— Виновен, государь…

— Ви-но-вен, — передразнил Василий. — В чревоугодье погряз, Третьяк. Вишь, брюхо, — ткнул пальцем. — У бабы непраздной[19]такое не редкость.

Шагнул к аналою, взял свиток, потряс:

— Сие Оболенского грамотка. Поедешь во Псков с моим ответом. Когда о том скажу. Может, завтра, а может, на той неделе. Теперь же отправляйся к князю Курбскому, проведай о здравии. Коли хворь от него не отступила, своди лекаря. — Покрутил головой, посетовал: — Не ко времени занемог князь Семен.

Дьяк порог переступил, за дверь взялся, закрыть, как голос Василия остановил:

— Окольничего князя Великого найдешь, мои слова передай. Пущай он из Новгорода самолично никуда не отъезжает. Ежели князь Курбский не поправится, его с тобой во Псков пошлю.

* * *

В неделю дотащились псковичи до Великого Новгорода. Посадник Леонтий да бояре Сидор с Федором утомились, растряслись. Колымаги древние, неуклюжие, скрипят, душу выворачивают.

На ночевках боярин Федор надоел сомнениями. Не понапрасну ль затея: может, московский князь и слушать не захочет. Репня-то его наместник…

Но Сидор с Леонтием упрямились, доказывали. Не желают псковичи Оболенского. Пускай заберет его Василий, а даст им в наместники такого князя, коий бы с боярством псковским ладил и во всем совет с ним держал…

В Новгороде ни Леонтий, ни Сидор с Федором давно уже не были. Вона как разросся, и будто никакого мора не было. Город оглушил, колготный, населенный, не то что тихий Псков. И понастроено сколь палат и теремов. Окна большие, на косяках, стеклом цветным переливают. Дома боярские из камня, не бревенчатые…

На гостевом дворе псковичи не задержались. Умылись с дороги и пешком отправились на архиепископово подворье, где, по известию, проживал великий князь.

Дорогой гадали: чем встретит их Василий?

Следом за боярами верный посадников холоп нес кожаную суму с серебром. Кланялся Псков государю и великому князю Московскому полуторастами рублями.

К владычным палатам пока добрались, не одного иноземца повидали. На высокое крыльцо ступали боязно. Ну как Василий велит заковать их в цепи? Репня, поди, успел оговорить.

Едва в хоромы сунулись, навстречу дворецкий великого князя, на них грудью движется, выталкивает:

— Куда не званы вперлись!

Боярин Сидор знал дворецкого. И хоть и обида взяла псковича, а унизился:

— Позволь, боярин Роман Ляксандрыч, повидать великого князя.

— Не седни, не седни. Велено государем завтра явиться…

* * *

От этакого приема робость одолела псковичей. В Грановитую палату на другой день, как на казнь, вошли. У посадника Леонтия в руках серебряное блюдо с деньгами ходуном ходит.

Тишина в палате. Бояре московские и новгородские за государевым креслом сбились, смотрят на псковичей. А те подошли к Василию, головы склонили. Леонтий блюдо протянул, проговорил чуть слышно:

— Прими, великий князь, дар от бояр псковских.

Василий подал знак, и дворецкий унес подарок. Леонтий снова заговорил, теперь уже посмелее:

— Не сочти за дерзость, великий князь, со слезами приехали мы к тебе.

Холодные глаза Василия смотрят на псковичей, резкий голос вознесся к граненым сводам палаты:

— Не великий князь я вам, холопы, а государь! И государем кликать меня надлежит, како московские и иные князья да бояре и служилый люд зовут меня.

Ойкнул боярин Сидор. А Федор зашептал:

— Чур, чур…

— Истину глаголишь, государь великий князь, — залепетал посадник Леонтий.

— Тьфу! — плюнул с досады Василий. — Дурень ты, посадник, и посольство твое никудышное. Слово-то вымолвить не умеешь. Я отчину свою держу и обороняю, как отец наш и деды делали. Коли же будет на моего наместника князя Оболенского много жалоб, тогда и винить его стану. Ныне пошлю с вами во Псков окольничего князя Петра Васильевича Великого да дьяка Далматова, пущай они вас с наместником порознь выслушают да рассудят. Буде можно, помирят. Боле не хочу зрить вас, подите с очей моих…

* * *

— Я, Михайло, псковичей поучу, како учил новгородцев отец мой, — говорил великий князь Плещееву. — Время подоспело лишить вольностей и с вечем покончить.

Василий сидел на лавке, вытянув босые ноги. Михайло сутулясь стоял у дверного косяка, согласно кивал головой. Скрестив на груди бледные руки, Василий продолжал:

— Затрезвонит колокол, они и мнят: «Мы-де город вольный и кой нам Москва за указ! Нам негоже к великокняжескому наместнику с поклоном хаживать».

У Плещеева лицо серьезное. Поди ты, и не подумаешь, что скоморошничать любит.

— Псков, государь, город особливый, ты верно мыслишь.

Закоптила в подставце свеча. Василий послюнил пальцы, снял нагар, пламя разгорелось.

— Хорошо сказываешь, Михайло. А что, поди, боярство псковское способно на измену?

Великий князь разговор вел неспроста. Брали сомнения, примут ли в Пскове окольничего и дьяка?

— Боярство псковское неугомонное, государь.

— Знаю, — отмахнулся Василий. — Ин да куда как неугомонно было у господина Великого Новгорода, ан узду накинули. И на псковичей наложим руку. Не о том речь моя. Я спрашиваю: под Литву не потянут ли?

Плещеев плечами пожал:

— От Пскова до Литвы, государь, рукой подать, и боярство псковское, коль не углядишь, ненароком может и под рукой короля Польского и великого князя Литовского очутиться. Переметнутся, ежели не все, то некоторые…

— Ты, Михайло, по городу бродишь нередко и средь бояр новгородских, чать, не чужой. Не слыхивал ли от них недовольства какого, не ропщут ли?

— Таятся, государь.

— Ой ли? Уж не хитришь ли, Михайло, не покрываешь новгородцев? — прищурился Василий.

— Мне ль, государь, юлить, — обиделся Плещеев. — Коли в шутах твоих слыву, так ради твоей потехи. Для иных чести своей не роню.