Книга Против часовой стрелки - Елена Катишонок

Мотя стоял на похоронах, привычно втянув голову в плечи, и тосковал, но не о Паве и не о тридцати четырех совместно прожитых годах, нет; да как знать, о чем тоскует старик?

Он немного веселел, когда падчерица приводила к нему сына. Как это часто случается, старый и малый отлично ладили. Но мальчика уводили домой, и Мотя снова оставался один.

Иногда он встречал у Тони старшую сестру. Ира любовалась братом: коротко подстриженные негустые волосы были совершенно белыми, как и небольшая бородка, тогда как брови — широкие соболиные брови, как у покойной матери, — остались черными, и темно-карие глаза не выцвели. Как он ухитрялся, неизвестно, но рубашки на нем всегда были чистые, а по праздникам брат появлялся в галстуке. Нет, не франтовство — только скромное достоинство.

Судьба долго берегла Мотю, но на то она и судьба, чтобы время от времени посматривать на часы и однажды спохватиться: пора. Рак, некогда унесший в могилу отца и мать, а затем Дашу, протянул свои щупальца и к нему. Брата не стало четыре года назад, в 82-м. Его похоронили рядом с Дашей, и в гробу его лицо было таким же спокойным, как у нее.

16

Старость немноголюдна.

Все меньше вокруг людей, которые помнят старые названия улиц и магазинов, хотя этих магазинов давно нет; помнят имена людей, которых тоже больше нет.

Противоестественно хоронить брата, которого помнишь младенцем. Мотя обогнал ее и поспешил лечь в землю. Может быть, теперь ему откроется тайна пропавшего Андрюши?..

Симочка пришел на кладбище с палкой — пьяный, опухший, страшный. Лысина блестит, набалдашник палки блестит… Чужой, совсем чужой.

Вокруг могилы суетилась Тайка в модных очках и почему-то с фотоаппаратом в руках. Она часто щелкала затвором, с видом необычайно деловым, как это делают журналисты. Родные с недоумением посматривали на нее: непонятной была эта активность, как и аппарат у нее в руках: в самом деле, кого и зачем фотографировать? Строго нахмурилась Тоня. Батюшка взглянул серьезно и устало, и только брат терпеливо и неподвижно лежал в гробу.

После похорон собрались в доме, порог которого Мотя не переступал много лет, и уже не переступит. Поминки устроила дочка и теперь сновала, сновала с посудным полотенцем в руках, иногда прикладывая его к заплаканному немолодому лицу. Дети осиротевших детей бегали из сада в дом и прыгали с подоконников: кто дальше.

Сестры возвращались вдвоем. Обе молчали об одном и том же. Мужчин больше нет, остались дети — молодые мужчины, но все же дети: Мотины сыновья, Юраша и Левочка. Тоня вытирала глаза, а слезы текли и текли — не только о брате, но и о муже.

Двадцать лет отделяют Мотины похороны от Фединых. Главный мужчина, добрый ангел всего клана, он бессчетное число раз подставлял плечо и протягивал дающую руку. Много работал и «разумно», как он сам выражался, отдыхал и питался. Помогал Надежде: Генька чуть было не пошел по кривой дорожке, но Феденька устроил его, после шоферских курсов, на «скорую помощь». Урезонивал, насколько это было возможно, Паву и хлопотал об ее лечении. Выслушивал длинные тирады любимой крестницы Таечки и стеснялся посмотреть на часы. Незаметно совал деньги Ванде, Симочкиной жене: трое детей, а «кормилец» не в дом, а — из дому. Тревожился об Ирине: «Второго инфаркта она не перенесет».

Федя не перенес первого.

Судьба распорядилась с банальной простотой, дождавшись рокового «инфарктного» возраста, пятидесяти шести Феденькиных лет, и в одночасье отправила его отчитываться перед Матреной, которая, умирая, поручила ему заботу обо всей семье. Но ведь мертвые сраму не имут: едва ли мамынька станет гневаться на любимого зятя, что он так быстро сложил с себя обязательства, тем более что он давно стал ей сыном…

Вечером Федор Федорович почувствовал легкий озноб. Потрогал батареи: горячие, как и должно быть в январе. Все же надел вязаную жилетку и тщательно проверил, не тянет ли от окон.

От окон не тянуло, зато что-то очень нудно тянуло внутри, где солнечное сплетение. Одновременно навалилась такая апатия, что он махнул рукой на ужин, к неудовольствию жены, и прилег на любимую кушетку. Ни «Вестник дантиста», ни газеты даже открывать не стал. Посплю минут двадцать. Во сне сейчас же начали толпиться какие-то чужие люди с недовольными лицами. Они молчали, но подходили другие, еще и еще. Стало тесно, и кушетку вместе с Феденькой выставили в коридор — незнакомый, непонятно откуда тут взявшийся коридор вместо привычной уютной прихожей. Здесь было холодно, хотя окна плотно были закрыты грязно-желтыми шторами. От этого мерзкого цвета затошнило, и он вскочил как раз вовремя, чтобы добежать до ванной.

Хорошо, что не стал ужинать. Тщательно смыл маленькую лужицу желчи; посмотрел в зеркало.

Ничего страшного; подумаешь, замутило. Ничего страшного.

Мешки под глазами, — а когда их не было? Пульс нормальный… почти; частит немного. Сердце бух-бух-бух. Это от сна. Нездоровый сон.

Снял полотенце с вешалки, и от этого движения стало больно шее, боль отозвалась где-то в лопатке. Так, с полотенцем в руке, тихонько прошел в девичью комнатку, никогда девичьей не бывшую, а служившую врачебным кабинетом во все времена; здесь стояло кресло и бормашина. Открыл шкафчик с лекарствами.

Уж не инфаркт ли у меня задней стенки, задумался Федор Федорович и вытащил трубочку с нитроглицерином. Мания величия у тебя, вот что, сам себе подумал в ответ. Ты не кардиолог, ты дантист, да и не дантист вовсе, а зубной техник. Всяк сверчок знай свой шесток.

А печень надо бы проверить, — и закрыл шкафчик, но стеклянный патрончик нитроглицерина малодушно переставил поближе.

Дочка говорила по телефону. Из комнаты, которую занимали Юраша с женой, слышались звуки телевизора и протяжный голос невестки.

Напоминая себе о зарвавшемся сверчке, лег спать. Долго не мог согреться: озноб проникал под одеяло, полз по спине, и Феденька осторожно ворочался, чтобы найти удобное положение. «Не ходи завтра на работу, — встревожилась Тоня, — ты плохо выглядишь». — «Ничего страшного. Продуло, наверное».

Ничего страшного.

До утра Федор Федорович убеждал себя, что никакой это не инфаркт. Засыпал ненадолго поверхностным, непрочным сном. Уговаривал и утром, во время завтрака. С облегчением положил салфетку и пошел одеваться.

Ничего страшного; только испарина выступила. Что, сверчок?.. Он поднял к мокрому лбу руку с носовым платком — и упал.

Как — Федя?! Почему — Федя?.. Всегда умеренный в еде, непьющий… то есть не пивший ничего, кроме кагора, да и то по праздникам и в гомеопатических дозах; Федя, соблюдавший режим… Всегда спокойный, голоса не повысит. Сердце — не банка с компотом, так просто не взрывается; что случилось?!

Обширный инфаркт, вот что; больше ничего патологоанатомы не сказали.

Да какая разница — что, почему, как… Нет больше Федора Федоровича.

Феденькина смерть принесла горе, скорбь и растерянность. Ира потеряла друга, Тоня — мужа и друга; а что это значит, сестра знала. Приходила к Тоне и заставала ее, всегда собранную, строгую и волевую, точно такой же, но эта собранность в любой момент взрывалась слезами, и тогда сестра бросалась ничком на Федину половину кровати, застеленную ровно-ровно, и рыдала навзрыд. Потом поднималась, шла в ванную, откуда выходила с красными пятнами на лице. Смотрела на Иру и спрашивала требовательно и беспомощно: «Что? Что теперь?..»