Книга Старик и ангел - Александр Кабаков

Что может быть лучше любви, которую мы чувствуем даже во сне!

Что может быть лучше…

Ничего.

А вот хуже — все остальное.

Все остальное и посыпалось на Сергея Григорьевича Кузнецова утром ближайшей пятницы.

Глава двадцать седьмая

Дама пик, сума и тюрьма

Началось с телефонного звонка.

Раньше, когда телефон представлял собою настоящий аппарат, а не плоскую коробочку, вечно теряющуюся в карманах и сумках, было удобно. Раздавался особый длинный звонок, извещающий, что звонят из другого города. Можно было взять трубку и услышать раздраженный женский голос: «Челябинску ответьте!» И если в Челябинске у вас не было никого, кроме случайной докучливой знакомой, вы молча клали (или ложили, в зависимости от образования) трубку и при повторных звонках ее уж не снимали. А на том конце многокилометровых проводов другая, но не менее раздраженная женщина сообщала надоедливой даме: «Абонент не отвечает!» — и все дела. Если же, не дай Бог, звонили из другой страны, звонок гремел еще более длинный, непрерывный, и совершенно иной, официальный голос спрашивал строго: «С Парижем разговаривать будете?» Тут стратегия вашего поведения зависела от ваших отношений с советским общественным и государственным строем (статья сто девяносто, прим.). Если вы были его совершенно сознательным и убежденным сторонником, вы твердо отвечали: «Нет. Ошиблись номером» — потому что советскому человеку из парижей звонить некому. Если же вы, например, уже третий год сидели на чемоданах в отказе и ходили в Приемную Верховного Совета протестовать, то восклицали на всех известных иностранных языках: «Уи! Йя-йя! Шур!» — и выслушивали полупонятное сообщение, что вам отправлена «посылька, мутон, для ваш женщина, ливайс для вам». От кого посылка, оставалось неизвестным, да это было и неважно, просто анонимный друг поддерживал узников тоталитаризма и сообщал об этом, чтобы замотать посылку коммунистической таможне было сложнее. И уже на следующий день вы начинали ездить на международный почтамт, на Варшавку, — ловить «посыльку», а то залежавшуюся обязательно сопрут, гады.

Теперь же ни романтики, ни определенности нет. Высвечивается знакомое имя из телефонной книги, каким-то сомнительным образом помещающейся в этой по виду пудренице, и понятно, кто звонит, но вот откуда — черт его знает. Вот звонит, допустим, вам московский приятель — с целью пива вместе попить в специальном ресторане. А вы, допустим, находитесь временно в короткой деловой поездке, на берегу Женевского озера, но ему-то не видно! И пока приятель разберется, куда звонит, да пока вы ему объясните, что вас занесло в эти кантоны… В общем, с его, да и с вашего счетов спишут огромные деньги. Еще вы и должны останетесь, хотя перед отъездом положили тысячу… И пиво будете пить в одиночестве — правда, отличное.

Короче, телефон Кузнецова зазвонил в четыре утра. Вернее, заверещал, заскрипел, завопил, как все эти так называемые телефоны. Сергей Григорьевич, спотыкаясь, ловя убегающие тапки, отыскал его на кухне, где устройство заряжалось от свободной розетки. Номер на экранчике высветился незнакомый и длинный — очевидно, заграничный. А поскольку единственный заграничный, с которого ему могли — не дай Бог! — звонить, принадлежал все еще законной жене и был записан в памяти телефона под именем «Ольга», то он очень удивился и ответил осторожно. Мог ли он представить, что последует за его нейтральным «алё»!

— Я звоню из Штатов, — прямо в его ухо громко сказала m-me Chapoval-Kuznetzoff. — Я здесь на конгрессе прочнистов. Россию представляет твой приятель Михайлов, он рассказал о художествах, которые ты вытворяешь. И я решила вмешаться, пока тебя эта прохиндейка не ободрала как липку и не свела в могилу. Минута разговора стоит три доллара, так что слушай и не перебивай. Либо я прекращаю давать тебе деньги из квартплаты, и гуляй на одну пенсию со своей блядью, как хочешь. Квартиру я продам, так что если вы с этой сукой даже дождетесь моей смерти, ты добился того, что я еле дышу, то и по наследству ничего не получишь. В общем, я предлагаю тебе единственный спасительный для тебя вариант. Я отказываю квартирантам, ты возвращаешься домой и живешь тихо, как положено старику. Гадины этой чтобы близко не было. Пенсии, если не тратиться на виагру, тебе хватит. Доживешь, как подобает приличному человеку. Если откажешься, будешь нищенствовать со своей санитаркой. Да я, пожалуй, еще позвоню в ее больницу, пусть примут меры, чтобы она престарелых пациентов не обирала…

В голове Сергея Григорьевича нарастал гул, и к словам о мерах гул достиг громкости реактивного двигателя, а голова плавно поплыла прочь, вроде бы вверх, зависнув на мгновение, как ракета на старте. Ладони его взмокли, так что он едва удерживал ставшую скользкой коробочку телефона. Из всего бреда, который летел через полземли от окончательно обезумевшей Ольги, поначалу больше всего поразило профессора ее участие в мировом конгрессе прочнистов, о котором он на днях слышал — и остался, отметим, совершенно безразличным — в теленовостях. Россию представляет академик Михайлов, сказали в телевизоре, но самого Михайлова не показали, а Кузнецов не обратил внимания на знакомую фамилию — мало ли Михайловых.

— А ты теперь занимаешься наукой? — дрожащим, не своим голосом спросил бедняга, но даже испуг не удержал его, и он добавил: — Ты ведь уже двадцать лет интересуешься только недвижимостью…

Телефон в его руке взорвался визгом, в котором можно было разобрать, что она, Ольга, еще на втором курсе написала блестящую работу по тройному интегрированию, скотина! При бесконечном количестве факторов, воздействующих на рамную конструкцию, подлец! И все говорили, что меня ждет блестящее научное будущее, мерзавец! А ты, негодяй, украл мои результаты, украл всю мою жизнь, гадина! Но судьба с тобой сквиталась, теперь все будет по-другому, ты будешь гнить в своей трущобе со своей тварью, а я доведу до конца свою работу! И мировая научная общественность меня уже признаёт. И Михайлов зовет меня в свой институт. И я буду заграничным членом академии, а ты сгниешь, сгниешь, сгниешь…

Тут связь прервалась, но потом восстановилась сама собой, и он услышал окончание.

— Возвращайся домой, — негромко сказала Ольга. — Ты не хочешь это понять, но я единственный твой бескорыстный друг. Возвращайся домой, Сережа.

И теперь связь прервалась уже непоправимо.

В кухню, поддергивая пижамные штаны, вошла Таня.

— Хочешь, кофе сварю, миленький? — спросила она так, будто никакого звонка в четыре утра, вернее, ночи, не было. — Или сначала кашу?

— Ольга звонила из Нью-Йорка, — по обыкновению сразу сообщил неприятную новость Кузнецов. — Она хочет квартиру продать. У меня денег не будет, одна пенсия. А она в больницу грозит позвонить, что ты…

— Ну, мне плевать, я там за спасибо пашу, а на уколах и капельницах, если не отказываться, больше заработаю, — Таня ответила так спокойно, что гул в голове Сергея Григорьевича сразу прекратился, будто его выключили. — А надо будет, я и на рынок торговать пойду, и такое было, не боюсь. Так что о деньгах не беспокойся, проживем. Не беспокойся, миленький. Тебе нельзя нервничать. Ты же ведь меня любишь?