Книга Долгое отступление - Борис Юльевич Кагарлицкий

в Казахстане, отмена принудительной вакцинации в Канаде) власти не шли не только на уступки, но и на диалог, применяя жесткие репрессивные меры. В обоих случаях власть понимала суть и причины протеста лучше, чем сами протестующие. Большинство из них слишком были плохо образованы и слишком заморочены пропагандой, чтобы четко сформулировать причины беды. Но они ясно чувствовали, что с системой что-то не так.

И в Казахстане, и в Канаде восстали низы, трудяги, те, кто много лет тащил на себе бремя разваливающейся экономики и для кого рассказы об успехах «гениальных предпринимателей» выглядели просто как очередное признание в коррупции. Если посмотреть на состав участников Freedom Convoy, послушать песни, которые они пели, вникнуть в их жалобы и оценить их претензии к власти, то невольно вспоминаются такие же точно походы в разгар Великой Депрессии 1930-х годов. Разница, пожалуй, лишь в мощности грузовиков — за 90 лет техника не стояла на месте. Это были такие же трудяги «реднеки» (фермеры, шоферы, рабочие с загорелой «красной» шеей), о которых писал Стейнбек в своем знаменитом романе «Гроздья гнева». Подобное движение в середине XX века воспринималось бы (и воспринимало бы себя) как безусловно левое. Но на сей раз в рядах протестующих тон задавали правые популисты, которых либеральные столичные интеллектуалы тут же окрестили экстремистами, расистами и даже фашистами. Обвиняли их и в «западноканадском сепаратизме», хотя сами дальнобойщики с гордостью размахивали канадскими флагами и подчеркивали, что движение объединило людей со всех концов страны. К несчастью, большая часть левой интеллектуальной и политической элиты тоже отмалчивалась или некритически повторяла тезисы, которые формулировала государственная пропаганда. Поразительно, что на левом фланге не было предпринято даже попытки самостоятельного анализа сложившейся ситуации, исследования ее социальной и экономической природы.

Причину такого положения дел надо искать не в глупости, темноте и бескультурье реднеков (хотя диковатых и малообразованных людей среди них оказывалось более чем достаточно), а в снобизме и оппортунизме самих левых, которые предпочитали общение с рафинированными представителями буржуазного столичного истеблишмента работе с суровыми и скучными шоферами, лесорубами, металлургами или фермерами.

Пока рабочие бастовали, устраивали демонстрации и блокады, депутаты от левоцентристской Новой демократической партии в канадском парламенте тихо сидели на своих местах, стараясь не напоминать никому о своем существовании, а иногда даже призывали ужесточить полицейские репрессии. Также и многочисленные левые интеллектуалы с университетских кафедр предпочитали обсуждать что угодно, только не события, происходящие за окном. Напротив, консервативные депутаты, ранее не замеченные в симпатиях к рабочим, выставляли себя защитниками простого народа, набирая политические очки. Они, по крайней мере, понимали масштаб и значение происходящего.

Конечно, если бы движение вдохновлялось призывами бороться против угнетения меньшинств — расовых, религиозных, сексуальных или даже гастрономических, отношение к нему было бы другим. Но и в таком случае экономические интересы людей, составляющих данные меньшинства, никакого интереса у интеллектуалов бы не вызвали. Появление на митингах дальнобойщиков индейцев и даже афроамериканцев ничего не меняло в этой ситуации. Ведь всякая попытка апеллировать к классовой солидарности для решения общих социальных проблем воспринимается как нечто старомодное и подлежащее моральному подавлению.

КУЛЬТУРНЫЕ ВОЙНЫ

Интеллигенция была вовлечена в бесконечные «культурные войны», начавшиеся в США, но постепенно распространившиеся по всему миру. Противостояние «традиционных» и «современных» ценностей, вопросы идентичности, обсуждение расы и гендера как основных факторов, разделяющих людей, явно заместили прежние темы — безработицу, социальное неравенство, противоречия между трудом и капиталом.

В свое время, анализируя в своих «Тюремных тетрадях» тоталитарные политические системы, Грамши отмечал, что они порождают ситуацию, когда «политические вопросы облекаются в культурные формы и как таковые становятся неразрешимыми»[298]. Однако, как показал опыт XXI века, те же тенденции можно наблюдать и в формально демократических обществах, живущих по правилам неолиберализма. Сталкиваясь с нарастающим кризисом, правящие классы заинтересованы переключить протестную энергию народа в сферу «культурных войн», не затрагивающих экономические основания общества и провоцирующие различные группы трудящихся на борьбу друг с другом[299].

Характерно, что в ходе культурных войн проблемы не анализируются, и тем более не решаются (они в принципе не могут и не должны быть решены на данном уровне), а называются или в лучшем случае описываются. В противном случае пришлось бы признать, что большая часть проблем, о которых идет речь, порождены совершенно иными факторами, лежащими за пределами собственно культуры или индивидуального поведения, в сфере экономических и социальных отношений, а, в свою очередь, изменение общественных отношений как минимум заставит эти темы переформулировать или сделает неактуальными.

Это, конечно, не значит, будто культурных различий и противоречий не существует. Напротив, они существуют и будут существовать. Более того, они принципиально неустранимы, хотя с течением истории неоднократно меняли и будут менять свою форму. Однако очень существенно то, что логика культурных войн направлена на превращение второстепенных личных разногласий в главные политические вопросы. Начиная с конца 1960-х годов идеология различных леворадикальных течений была направлена на максимальное расширение сферы политического, в том числе на превращение личного в политическое. Тотальному господству буржуазной нормативной культуры противопоставлялся мультикультурализм, представавший, однако, не как альтернатива пролетарской и буржуазной культур (как это было в работах Ленина и более радикальных русских авангардистов), а как сумма культурных практик, характерных для угнетенных меньшинств, по большей части этнических. Задача состояла в том, чтобы, не вступая в большую борьбу по большим вопросам, решить которые было невозможно в силу собственной слабости, дать возможность радикалам проникнуть в политику, так сказать, с заднего крыльца, вынудив основные общественные силы реагировать на дискуссии, по которым у них часто просто не было сформулированных позиций либо эти позиции, сложившиеся в рамках традиционных ценностей и обычаев, демонстрировали свою слабость в условиях современной публичной дискуссии.

Такая тактика (отчасти сознательная, отчасти стихийно сформировавшаяся из-за неудачи борьбы по другим направлениям) дала сногсшибательный успех. Но главной причиной этого успеха стало благорасположение самого правящего класса и крупных медиа, которые видели в подобном диалоге способ безопасной интеграции бывших радикалов в истеблишмент и оживления публичной сферы после потрясений 1960-х годов. Неолиберализм радостно подхватил идею расширения сферы политического, продвигавшуюся частью левых, поскольку чем более эта сфера расширялась, тем более политика размывалась и теряла свое единственное реальное содержание как борьба различных классов за власть или влияние на нее. Измельчение и дробление групп интересов, формирование их по случайному признаку, институциональное закрепление этих случайных объединений через систему хорошо организованных и стабильно финансируемых неправительственных организаций вели к соответствующему дроблению общественной дискуссии и к исчезновению (в массовом сознании) «больших нарративов» — обсуждения стратегии развития общества и разговора о фундаментальных