Книга Торжество похорон - Жан Жене

Он рассеянно курил. Несколько секунд мы хранили молчание, наконец наши взгляды встретились, и мы улыбнулись друг другу. Я позволил этим улыбкам утопить меня в кресле, а когда вода сомкнулась надо мной, немножко встряхнулся и сказал, вставая:

— Что это он там поделывает?

Я вышел в другую комнату. Поло стоял, облокотившись на балконные поручни. Я удивился, что такой парень находит повод для меланхолического времяпрепровождения (подобная поза на балконе напоминала мечтательное фланирование). Когда он обернулся, я обнаружил, что малец плачет: он был пьян.

— Что с тобой, Поло, что-то не так?

Он подошел ко мне, обнял за шею и поцеловал.

— Ты мой самый лучший друг…

— Что-нибудь не в порядке?

— Все в порядке.

— Тогда почему ты расхныкался?

— О, пустяки. Пойдем.

Мы вернулись к Эрику. Он за это время даже не пошевелился.

«Сколько же они тратят на его курево? — мелькнуло у меня в голове. — Франков по сто за пачку!»

— Возвращаю его вам, — объявил я.

Эрик поглядел на него. Заметил слезы, явственно удивился, но улыбнулся:

— Что с тобой?

В слезах и соплях Поло ответил:

— Ничего.

Все еще улыбаясь, Эрик встал, подошел к нему и положил руку ему на плечо.

— У меня все в порядке, — настаивал Поло, утирая всю физиономию рукавом.

Потом он прижался к Эрику, а тот нежно его обнял:

— Иди приляг, ну же.

Поло помешкал, внезапно его глаза стали жесткими, злыми, и он сказал:

— Хорошо, я отправляюсь.

А секунд через десять:

— Все мы туда отправимся.

В тюрьме он мог бы ответить точно так же. Одна только злость могла побудить его предать своих дружков. Но злость побудила его никого не предать. Капитан нетерпеливо звякнул ключами и сказал:

— Я должен знать. Мне нужны зачинщики. А иначе как же наказывать виновных?

В ту секунду неподвижный металлический взгляд Поло как бы украсился легкой весенней порослью. Его лицо осветилось, правда, на довольно странный лад: оно стало еще мрачнее. Поло понимал, что его молчание вызовет у капитана множество подозрений, может даже повлечь за собой катастрофу. Он не представлял ничего определенного, просто сладострастно позволил себе катиться по наклонной плоскости отказа. Не разжимая зубов, он процедил:

— Что вы хотите, чтобы я сказал? Я сидел, тут мне открыли камеру…

— Какой номер?

— Четыреста двадцать шестую…

— Ну, и…

Говоря это «ну, и…», капитан отшвырнул ногой к стене какую-то лежавшую под ногой щепочку. Это был жест футболиста. Мгновенный, но мимолетный стыд обуял Поло, напоминая, что он-то вот не был спортсменом.

— Я ничего не знаю.

Капитан поглядел на Поло. Машинально он уперся взглядом в основание носа, где увидел сросшиеся брови, придававшие физиономии упрямый вид, и понял, что ничего не добьется.

— Убирайся!

Поло вышел. Через допрос прошло еще несколько пареньков, их пытались взять то лаской, то силой — никто не заговорил, просто потому, что ничего не знал. Настал черед Пьеро. Он выдал двадцать восемь заключенных, которые были расстреляны. В сопровождении начальника тюрьмы, капитана ополчения, надзирателя и четырех охранников он прошел по всем камерам. В каждой он указывал парней, подготовивших бунт, мальцов, первыми взломавших двери, тех, кто проявил больше всего рвения, заводил, сорвиголов, самых отважных, самых свирепых. Капитан и начальник тюрьмы оставались бесстрастными. Мальчонка входил в переполненную камеру, поскольку заключенных второпях рассовали по двадцать человек в клетки, предназначенные для одного, привставал на цыпочки, чтобы заглянуть поглубже и увидеть лица самых дальних, а так как он не знал никаких имен, он отодвигал стоявших людей, сгрудившихся в поту, изнемогавших от июльской жары, вонючих, темнолицых, и, натыкаясь на их колени, груди, локти, из самого темного уголка выуживал чье-то тело, которое вытягивал за рубаху или куртку, и указанного им парня хватали четверо охранников.

Перед тем как написать то, что сейчас последует, я увидел сон, который слишком поздно перевел на бумагу: «Я заключил член мальчика в особый пояс невинности, открывающийся пятью ключами, затем из ненависти (я помню, что чувство, которое заставило меня совершить это деяние, было ненавистью) и склонности к непоправимому я выбросил ключи в поток грязи».

Пьеро не мстил. Ополченцы схватили его одним из первых, и, как всем пленникам, капитан задал ему вопрос, знает ли он заводил, и он ответил, что знает. Но не мог назвать ни одного имени.

— Если мне их покажут, я их назову, — предложил он.

Меня схватили, как и других, но, когда я понял, что меня отпускают, я испытал такую радость, такую благодарность, что не сумел совладать с собой. Именно в такой момент радости, вспыхнувшей ярче некуда, капитан (то был результат случая либо очень тонкого наблюдения, либо озарения свыше) спросил, знаю ли я зачинщиков. Я не испугался. Мне не показалось, что я поддался угрозе, напротив, я пребывал в одном из самых счастливых мгновений жизни, когда отказаться говорить было бы преступлением. Как раз в такие минуты подаешь бедным… Заключенные все еще были заперты на верхнем этаже, и мной никто не занимался. Я надеялся, что обо мне забудут. Я действительно на это надеялся, но начальник тюрьмы запомнил мое имя. Через три часа, когда бунт угас, за мной явился охранник. Капитан мне сказал, приставив к виску пушку:

— Либо ты укажешь зачинщиков, либо пристрелят тебя самого.

Для любого, кто искренне предан правосудию, такая метода показалась бы донельзя гнусной: он бы испугался, что, спасая шкуру, я мог бы донести на невинных. Капитану же требовалось казнить несколько человек для острастки, в качестве кары за преступление, но прежде всего — доказать самому себе, что он храбр, ибо способен даже карать смертью. Эта метода доказала свое превосходство. Первая дюжина выданных мною парней действительно были зачинщиками. Вот объяснение: устрашающая физиономия капитана, тон его голоса и холодок револьверного дула, готового выплюнуть свой свинец прямо мне в черепушку, произвели на меня такое устрашающее действие, что я не сомневался, что подохну. Мне почудилось, будто я побелел от макушки до пят и все во мне опустело. Тотчас же во мне родились слова прощания со всем, что я любил. Все вокруг меня изменило свой смысл. Леса, скалы, небо, женщины, языки пламени, море — все вдруг оказалось прямо передо мной. Солнце осветило тюрьму. Цветы, подстриженные деревья, аккордеоны, вальсирующие пары, пляж на Марне появились передо мной лишь для того, чтобы я тотчас до отчаяния, до слез пожалел об их потере. Аккордеон! Именно через него выло мое сердце, разворачиваясь в боли:

«Вот так же мучают и его, вправо-влево таская за ремень».