Книга Биография любви. Леонид Филатов - Нина Шацкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Нюсенька, ты меня любишь?
— Очень.
— А за что?
Долгий перечень — «за что». «Ты — мой воздух, без которого я не смогу жить. Ты — моя гордость…» Довольный, Лёня продолжает смотреть что-то по телевизору. Это его, наверное, забавляло. Но иногда за этими шутливыми вопросами я улавливала что-то, что заставляло меня отвечать серьезно. В запасе (у него) была и другая забава, в которую играли еще в Театре на Таганке он и Хмельницкий.
Я молчу, чтоб не доставить ему удовольствия следующей «удачной» рифмой, но он не унимается.
— Ну, Нюська! Я теперь серьезно, — отвечай! Что ты молчишь?
— А что ты хочешь мне сказать? — на всякий случай неодносложно отвечаю я. Праздник сердца: конечно же, он и к этому ответу был готов. И, смеясь, громко праздновал свою победу. Жаль, не могу вспомнить…
На маленьком кухонном пятачке он иногда демонстрировал испанский танец, прилепляя к животу ладонь левой руки с растопыренными пальцами, поднятую правую руку отведя назад, смешно выпячивая левое бедро. Еще смешнее была демонстрация шпагата в воздухе. Клянусь: действительно отрывался от пола, правда, шпагат тянул на 45°, а не на 180°. Из-за отсутствия места разбегался, семеня на одном месте. Артист есть артист.
Вообще, Лёня каким-то удивительным образом совмещал в себе самые, казалось, несовместимые качества. Обладая острым интеллектом, с мудростью восточного старца, он, с другой стороны, мог превратиться в абсолютного ребенка, трогательного, озорного, всегда по-детски готового к смеху. Наслаждение было слушать его, что бы он ни рассказывал. Его прекрасная русская речь завораживала не только меня — всех наших друзей. Даже видя его нездоровье, люди не всегда понимали, что пора попрощаться. Тогда на помощь приходила я с просьбой пожалеть моего мужа. Я очень хорошо чувствовала Лёню и видела, интересен ему кто-то или нет. И если этот кто-то был ему неинтересен, он быстро уставал, а из-за природной деликатности никогда сам не сворачивал разговор. Только однажды, я помню, он выгнал вон молоденькую журналистку: она посмела нехорошо отозваться об одном очень известном режиссере, которого он любил и уважал. Девушка быстро стерлась с нашей квартиры.
Тем летом мне принесли книгу с просьбой обратить внимание на подчеркнутые строки. Я читаю: «…бесстрашный — всегда и во всем, ранимый, но сильный. Доверчивый, но не прощающий никакого обмана, никакого предательства. Воплощенная совесть. Неподкупная честь. Все остальное в нем, даже и очень значительное — уже вторично, зависимо от этого, главного, привлекавшего к себе, как магнит. Что же касается его таланта — таланта ума и души… пристальный, ясный, прямо тебе в глаза проникающий взгляд… Подвижность спортивной фигуры, острый угол всегда чуть приподнятого плеча… серо-голубые глаза были с каким-то стальным оттенком, стремительный, легкий… бывало, усядется в кресло или на диван в своей любимой позе — поджав под себя ногу и подперев голову кулаком, прищурит серо-голубой пристальный глаз».
Если бы мне это прочитали, сказав, что это портрет Лёни, я бы сказала: «Да, это Лёня». Но это был портрет Михаила Афанасьевича Булгакова. Странно и то, что оба страдали одной болезнью, болезнью почек, которая унесла от нас обоих в другой мир.
Почему я это вспомнила? Наверное, потому, что когда к нам приходила журналист и писатель Оля Кучкина, мы говорили о Лёниной болезни, вспоминая при этом болезнь М. А. И этот портрет, как будто списанный с Лёни. Все каким-то странным образом соединялось в нашей жизни, замешанной на мистических знаках. Опять же, мы с Лёней сыграли роли Мастера и Маргариты в спектакле «Мастер и Маргарита». И не этот ли спектакль послужил приговором для Лёни — Мастера, имея в виду мистический контекст нашей жизни. Конечно, глупость все это… Но эта глупость не выходит у меня из головы…
А однажды я, играя спектакль «Мастер и Маргарита», упала сверху с маятника, который каким-то непостижимым образом за что-то зацепился и остался наверху, а я, упав навзничь на пол, на несколько секунд потеряла сознание. Зрительный зал хором — ах! Если бы маятник тут же отцепился, осталась бы я жива — не знаю, но что эти Время-часы меня бы распороли — это точно. После, когда ко мне вернулось сознание, я вскочила на уже опущенный маятник и с особенной яростью выкрикнула монолог, в конце которого послала всех к чертовой матери. Для чего-то меня оставили в живых. Может быть, для Лёни?..
По деревенской примете черный ворон — к смерти.
За время нашего последнего счастливого лета 2003 года Лёня пугал меня своими предчувствиями. Перед поездкой на дачу, усадив меня за стол, прочел свое последнее стихотворение «Старик».
Старик
Я догадывалась, что это стихотворение он определенным образом связывает с собой. В отчаянии начинаю его бессильно отчитывать. Он
смеется, успокаивает: «Нюсенька, успокойся, ну раз это в голове…» — «Так не держи в голове!..» — продолжаю я беззлобно огрызаться. Долго не могу успокоиться. И жалость, и нежность, и отчаянье.
В это же время он начинает писать пьесу на средневековый сюжет, в которой герой должен был победить смерть. Не дописал — не успел… в этом я тоже усматриваю некий знак.
____________________
— Нюсенька, я кажется, исписался…
Существует поверье: когда поэт исчерпывает всего себя, без остатка, Господь Бог забирает его себе. Лёня знал это.
____________________
Однажды вечером, когда я, уставшая после работы по саду, вернулась в дом отдохнуть, Лёня просит меня подать ему спички. Я начинаю его урезонивать, говоря что устала, что ему самому полезно больше двигаться, развивать мышцы, а в ответ слышу: «Нюсенька, потерпи, теперь недолго осталось ждать». Понятная моя реакция. Еще один рубец у меня на сердце.
