Книга Хемингуэй - Максим Чертанов

Теперь о герое. Считается общим местом, что Хемингуэй если не придумал, то воспел «мачизм» — если и так, он начал делать это далеко не сразу. Джейкоб Барнс не мачо, а антимачо: не суперсамец, а человек, лишенный функции продолжения рода. Но дело не только в этом. Барнс, в отличие от поздних хемингуэевских персонажей, никого не бьет (бьют его), ничего не взрывает, не совершает подвигов (если они и были, то за пределами романного действия), ходит на поводу у женщины, прощая ей измены и даже сводничая, а когда Кон называет его сводником и бьет, приходит к нему мириться:

«— Все. Джейк, скажите, что вы больше не сердитесь.

— Да нет, — сказал я. — Ладно.

— Я так измучился. Я прошел через муки ада, Джейк. Теперь всё кончено. Всё.

— Ну, — сказал я, — до свиданья. Мне пора.

Он повернулся, сел на край постели, потом встал.

— До свиданья, Джейк, — сказал он. — Вы подадите мне руку?

— Конечно. Почему же нет?»

Барнс — мягкий, интеллигентный человек: он страдает, когда при нем оскорбляют другого человека: «Я не понимаю, как можно было говорить Роберту Кону такие ужасные вещи. Есть люди, которым говорить оскорбительные вещи невозможно. Кажется, мир развалится, в полном смысле слова развалится тут же, на глазах, если сказать им такое». Он пьет по утрам шампанское с очередным поклонником его любимой, и при этом, что удивительно, воспринимается как образец мужественности — неужели только потому, что умеет пить? Нет, не только, его мужественность особая: это не мачо, а денди, аристократ, граф де ла Фер. Он по нескольку раз в день принимает душ (чем дальше, тем реже герои Хемингуэя будут это делать), и на рыбалке читает умную книгу, и находит общий язык с английскими аристократами и испанскими содержателями гостиниц, и щедр с официантами, и играет в бридж, и превыше всего ценит красоту, и всегда все делает (и пьет тоже) с достоинством, сохраняя спокойствие и элегантность.

«Много вина, нарочитая беспечность и предчувствие того, что должно случиться и чего нельзя предотвратить». Трагедия? Ну, может, с точки зрения богатых американцев… Но ведь все они молоды, красивы, богаты, живы, здоровы, и даже у Джейка с его импотенцией (прав Фицджеральд: какая-то игрушечная эта импотенция и похоже скорее на мрачный обет, от которого герой откажется, когда сочтет нужным) есть будущее, проблема одна: в какой ресторан пойти ужинать и где провести следующий отпуск, в Париже или Мадриде?

Продавался роман прекрасно — менее чем за месяц ушел семитысячный тираж — и имел успех у критиков. Конрад Эйкен в «Нью-Йорк геральд трибюн» нашел хемингуэевские диалоги «блистательными», «лучшими, чем кто-либо когда-либо писал». Бертон Раско в «Нью-Йорк сан»: «Каждая фраза свежая и живая». «Нью-Йорк таймс»: «После скупой, сильной прозы Хемингуэя вся остальная англоязычная проза должна устыдиться». Было, правда, много сказано о влияниях — Фицджеральда, Форда, Стайн, Андерсона, Майкла Арлена (с героини чьего романа «Зеленая шляпа», поговаривали, списана Брет). Не обошлось без упреков: Дос Пассос сказал, что «вместо того чтобы стать эпопеей потерянного поколения, роман являет собой небылицы о пьянствующих туристах». Но большинство критиков охарактеризовали книгу именно как «летопись потерянного поколения» наряду с «Великим Гэтсби».

Хемингуэю эта трактовка не нравилась: игнорировалась мысль, которую он выразил в названии книги. Советские критики, во всем искавшие идеи, оказались ближе к пониманию авторского замысла, чем родные. Кашкин писал, что персонажи «Фиесты» делятся на три группы: 1) «праздные бездельники-туристы и завсегдатаи ресторанов, которые вьются вокруг Брет и прожигают жизнь каждый на свой лад в пьяном угаре», 2) «люди Парижа и Испании, живущие своей повседневной жизнью и в будни и в праздник. Это трудовая жизнь, будь то даже показная, облеченная романтическим ореолом, жизнь Бельмонте, Ромеро и других матадоров», 3) Барнс, у которого есть профессия: «накрепко прикованный к своей среде, Джейк все же тянется к этой живительной и для него силе земли… ищет спасения в работе, о которой неоднократно говорится в романе, ищет опоры в обращении к природе, то на ручье в Бургете, то на берегу моря». А по Грибанову, Хемингуэй «противопоставил всей этой нишей духом, пьяной компании своего героя Джейка Барнса, который, подобно ему самому, жил среди этих людей, был среди них наблюдателем, но исповедовал иные взгляды. Джейк Барнс — человек работающий, он журналист и никогда не забывает о своем деле. Таков же и его друг, писатель Билл Гортон. Таков чистый и целомудренный парень матадор Педро Ромеро. Таковы крестьяне, с которыми они сталкиваются на фиесте в Памплоне. И наконец, есть земля, природа, которая вечна и которая тем самым противостоит всяческой человеческой накипи».

Все это выглядит наивным — Ромеро мало похож на представителя трудового народа, а Джейк ищет спасения преимущественно в барах, в рамках романа не работает, а развлекается также, как «нищая духом компания» — но, возможно, Хемингуэй и вправду имел это в виду. Так бывает: автор задумывал одно, а пишется другое, не столь высокоморальное, но лучшее. Земля, трудящиеся матадоры — да черт с ними… Главное, что остается у читателя — ощущение, что жизнь прекрасна, и прекраснее всего именно «суета сует»…

«Я вошел в воду. Вода была холодная. Когда подкатила волна, я нырнул, поплыл под водой и поднялся на поверхность, уже не чувствуя холода. Я подплыл к плоту, подтянулся и лег на горячие доски. На другом конце плота отдыхали молодой человек и девушка. Девушка отстегнула бретельку своего купального костюма и повернулась спиной к солнцу. Молодой человек лежал ничком на плоту и разговаривал с ней. Она смеялась его словам и подставляла под солнечные лучи загорелую спину. Я лежал на плоту под солнцем, пока не обсох. Потом я несколько раз нырнул. Один раз я нырнул глубоко, почти до самого дна. Я плыл с открытыми глазами, и кругом было зелено и темно. Плот отбрасывал густую тень. Я выплыл около плота, посидел на нем, еще раз нырнул, пробыл под водой как можно дольше и поплыл к берегу. Я полежал на берегу, чтобы обсохнуть, зашел в кабинку, снял купальный костюм, окатился холодной водой и вытерся насухо.

Я прошел берегом под деревьями до казино, а потом по одной из прохладных улиц вышел к кафе „Маринас“. Внутри кафе играл оркестр, и я сидел на террасе, наслаждаясь прохладой среди жаркого дня, и пил лимонад со льдом, а потом выпил большой стакан виски с содовой. Я долго просидел на террасе кафе „Маринас“, читал газеты, смотрел на публику и слушал музыку».

* * *

Ругали «Фиесту» люди, узнавшие себя. Обижен был Леб, чьим карикатурным портретом сочли Кона; позднее литературоведы будут говорить, что в Коне столько же от самого автора, сколько и от Леба, но тогда так никому не казалось. Гневалась Кэннелл, увидевшая себя во Фрэнсис, подруге Кона. В эпизодических персонажах, чете Брэддокс, узнавали Форда Мэддокса Форда с женой. Дафф Туизден была уязвлена поначалу, потом, обнаружив, что молодежь видит в Брет предмет не осмеяния, а обожания, успокоилась. Хемингуэю эти обиды доставили удовольствие и он был рад их преувеличить, придумав байку о том, что Леб намеревался застрелить его.

В Оук-Парке, по воспоминаниям Лестера, романом были шокированы «как монахини, попавшие в публичный дом». Тем не менее оба родителя написали Эрнесту, что гордятся его успехом и рады. Но с оговорками. Кларенс прислал рецензию из журнала «Литерари дайджест бук ревью мэгэзин», где говорилось, что в романе много грубости и половых сцен (никаких половых сцен в «Фиесте» и в помине нет, но тогдашние американцы были невероятными ханжами), и советовал писать «о здоровых и добрых сторонах жизни». Грейс также заявила, что книга «непристойна» и писать следует о разумном, добром: «Люблю тебя, мой дорогой, и надеюсь, что ты создашь что-нибудь действительно стоящее. Обрети Бога и делай настоящую работу. Бог тебя наставит». Оба выразили тревогу о моральном облике сына: неужели он, как персонажи романа, пьет и водится с непотребными женщинами? Он выдержал паузу, затем ответил обоим: