Книга Сцены из провинциальной жизни - Джон Кутзее

Однако он не готов признать, что жизнь, которую он ведет в Лондоне, лишена плана и смысла. Столетие назад поэты доводили себя до сумасшествия опиумом и алкоголем, чтобы на грани безумия поведать о своем призрачном опыте. Таким способом они превращали себя в пророков, провидцев будущего. Опиум и алкоголь — это не для него, он слишком боится вреда, который они могут нанести его здоровью. Но разве переутомление и несчастье не могут сделать с ним то же самое? Разве жизнь на грани нервного срыва хуже жизни на грани безумия? Почему же она сильнее уничтожает личность? Разве те, кто жил в мансарде на Левом берегу, не платя за аренду, или бородатым, немытым, вонючим бродил от одного кафе к другому, напиваясь за счет своих друзей, лучше тех, кто надевает черный костюм и занят офисной работой, которая убивает душу, и либо одинок до самой смерти, либо предается беспорядочному сексу? Конечно, теперь абсент и лохмотья вышли из моды. И что героического в том, чтобы обманом лишать хозяина квартиры платы за нее?

Т. С. Элиот работал в банке. Уоллис Стивенс и Франц Кафка работали в страховых компаниях. Элиот, Стивенс и Кафка страдали, каждый по-своему, не меньше, чем По или Рембо. Нет ничего постыдного в том, чтобы выбрать как пример для подражания Элиота, Стивенса или Кафку. Его выбор — носить черный костюм, как они, носить, точно власяницу, никого не используя, никого не обманывая, платя за все сполна.

В эпоху романтизма художники сходили с ума экстравагантно. Безумие воплощалось в пачки одержимых стихов или потоки красок. Эта эпоха закончилась, его безумие, если ему выпадет жребий в него впасть, будет иным — спокойным, незаметным. Он будет сидеть в углу, напряженный и сгорбленный, как тот человек в широком одеянии на гравюре Дюрера, терпеливо ожидая, пока завершится его срок в аду. А когда срок закончится, он станет еще сильнее оттого, что выдержал.

Такую историю он рисует себе в лучшие дни. В другие, плохие, он сомневается, могут ли такие однообразные эмоции, как у него, питать большую поэзию. Музыкальный импульс, когда-то мощный, уже увял. Угасает ли сейчас и его поэтический импульс? Потянет ли его от поэзии к прозе? Может быть, на самом деле проза — это второсортный выбор, прибежище творческих натур, потерпевших неудачу?

Единственное стихотворение из написанных за прошедший год, которое ему нравится, длиной всего в пять строк.

Жены ловцов омаров у скал Привыкли просыпаться в одиночестве, Поскольку их мужья веками ловят омаров на рассвете; Их сон не такой беспокойный, как у меня. Если вам одиноко, ступайте к португальским ловцам омаров у скал.

Португальские рыбаки, которые ловят омаров у скал — он доволен, что вставил в стихотворение такую прозаическую фразу, хотя в самом стихотворении, если вчитаться, мало смысла. У него есть списки слов и фраз, которые он запасает, либо будничных, либо трудных для понимания, либо устаревших, которые ожидают, чтобы он нашел для них место. Например, «осиянный»: однажды он вставит «осиянный» в эпиграмму, сокровенный смысл которой будет в том, что она служит обрамлением для единственного слова, как брошь может служить обрамлением для единственного драгоценного камня. Будет казаться, что это стихотворение о любви или отчаянии, но на самом деле оно расцветет из одного слова, которое красиво звучит и в значении которого он пока не вполне уверен.

Можно ли построить поэтическую карьеру на одних эпиграммах? Что касается формы, тут с эпиграммой все в порядке. Целый мир чувств можно вместить в единственную строку, как неоднократно доказывали греки. Но он не всегда достигает в своих эпиграммах лаконичности, которая была у греков. Слишком часто им не хватает чувства, слишком часто они какие-то книжные.

«Поэзия не высвобождение эмоций, но бегство от эмоций, — эти слова Элиота он переписал в дневник. — Поэзия не есть выражение личности, это бегство от личности». Затем Элиот с горечью добавляет; «Но только те, у кого есть личность и эмоции, знают, что это такое — желание сбежать от этих вещей».

Его ужасает сама мысль выплеснуть эмоции на бумагу. Как только они начнут выплескиваться, он не сможет их остановить. Это как перерезать артерию и наблюдать, как хлынула кровь. К счастью, проза не требует эмоций — это можно сказать в ее пользу. Проза словно спокойная водная гладь, на которой можно не спеша делать повороты, рисуя узоры на поверхности.

Он отводит выходные для первого эксперимента с прозой. Рассказ, который получается в результате эксперимента, не имеет настоящего сюжета. Все, что важно для рассказа, происходит в душе рассказчика, безымянного молодого человека, очень похожего на него, который приводит безымянную девушку на пустынный пляж и наблюдает, как она плавает. Из-за какого-то ее незначительного поступка, бессознательного жеста он вдруг проникается убеждением, что она ему неверна, кроме того, он понимает: она увидела, что он знает, и ей все равно. Вот и все. Так кончается рассказ. Это все, что в нем сказано.

Написав этот рассказ, он не знает, что с ним делать. У него нет желания показывать его кому-нибудь, кроме, быть может, прототипа безымянной девушки. Но он утратил с ней контакт, и в любом случае без подсказки она бы себя не узнала.

Действие рассказа происходит в Южной Африке. Его удручает, что он все еще пишет о Южной Африке. Он предпочел бы оставить свое южноафриканское «я» позади, как оставил позади саму Южную Африку. Южная Африка была плохим началом. Ничем не примечательная семья, плохая школа, язык африкаанс — от всего этого он более или менее освободился. Он попал в большой мир, зарабатывает на жизнь, и дела его идут неплохо — по крайней мере он не терпит неудачи явно. Ему не нужны напоминания о Южной Африке. Если бы завтра с Атлантики хлынула приливная волна и смыла южную оконечность Африканского континента, он бы не уронил ни слезинки. Он среди тех, кто спасся.

Хотя рассказ, который он написал, незначителен (нет никаких сомнений на этот счет), он неплох. И все-таки он не видит смысла его публиковать. Англичане его не поймут. Ведь в их представлении пляж в рассказе соответствует британской идее пляжа: несколько голышей, на которые набегает небольшая волна. Они не увидят сверкающего пространства песка у подножия скал, о которые разбиваются буруны, а над головой кричат чайки и бакланы, сражаясь с ветром.

Вероятно, есть и другие особенности, отличающие прозу от поэзии. В поэзии действие может происходить где угодно и нигде: не важно, живут ли одинокие жены рыбаков в Калк-Бей, Португалии или Мейне. А вот проза требует конкретного обрамления.

Он пока еще недостаточно знает Англию, чтобы изображать ее в прозе. Он даже не уверен, что сможет нарисовать те части Лондона, которые ему знакомы, — Лондона толп, идущих на работу, холодного и дождливого, Лондона однокомнатных квартир с лампочками в сорок ватт. Если бы он попытался, наверно, получился бы Лондон, ничем не отличающийся от Лондона любого другого клерка-холостяка. Возможно, у него есть собственное видение Лондона, но в этом видении нет ничего уникального. Если в нем и есть определенная сила, то только из-за узости, а узость идет от того, что он не ведает ничего за ее пределами. Он не покорил Лондон. Если кто кого и покорил, то это Лондон покорил его.