Книга Философия возможных миров - Александр Секацкий

– “Малая эзотерика”,

– “Каббалистика и гематрия”,

– “Нумерология”,

– “Сакральная география”,

– “Альтернативная история”,

– “Геополитика”.

Секцию “Уфология и теория ЖМЗ” в этом году решили не проводить – оргкомитет оценил почти все присланные тезисы как вторичные и, следовательно, недостойные нашего конгресса. Двоим участникам по тематике ЖМЗ, чьи тезисы получили положительную оценку, рекомендуется выбрать одну их имеющихся секций, тем более что их названия достаточно условны.

Остается пожелать нашему конгрессу успешной работы».

Кто движет прогрессом и куда

(доклад Бу Васильева, выдержки)

«…Когда во второй половине XIX века Чернышевский и компания называли некоторые вещи и общественные веяния прогрессом, Фридрих Ницше ровно те же вещи называл декадансом и нигилизмом. Он говорил не об изнанке прогресса, не об издержках Просвещения, науки, смягчения нравов – насчет издержек Ницше, конечно, не стал бы спорить. Нет, он говорил ровно о том же, о тех же обретениях и достижениях, о тех же плодах, что и Чернышевский и его тусовка, но, в сущности, говорил противоположное. Это касалось и государства, и морали, и всех так называемых свобод, всего списка прав человека. Вот, скажем, право на высказывание, на свободную трибуну: теперь каждый может высказать свое мнение – и будет услышан. Это обстоятельство вдохновляет прогрессистов, оно означает движение к высшей справедливости, к преодолению векового неравенства, означает оно еще много чего хорошего и, следовательно, является безусловным благом. Ницше и, скажем, Ортега-и-Гассет, говоря о том же самом, вроде и не думают отрицать свободных трибун, просто для них это означает падение планки высокой требовательности, означает порабощенность внимания и кражу драгоценного времени, поскольку все вынуждены теперь выслушивать всех, а триумф неразборчивости составляет огромный простор для фальсификаций: неразборчивость, как ржавчина, разрушает аристократизм духа, подрывает инстанцию вкуса… Люди, разделяющие эту позицию, разделяют ее почти по всем параметрам – не отрицая ни достигнутого равенства, ни наступившего смягчения нравов, ни успехов в борьбе с темной стороной бессознательного. Просто в своей оценке всего этого они используют противоположный знак, так что, глядя со стороны, мы в праве говорить о дуализме в духе Ормузда и Аримана, о настоящем манихействе, основа которого лежит глубже конфессиональных и уж тем более этнических разделений, так что и внутри христианства, и внутри любой политической позиции, кажущейся совершенно монолитной, мы можем внезапно обнаружить все ту же непримиримость, которая, похоже, вовсе не нуждается в осознанности, для того чтобы быть действенной, а ее осознанность, все равно не открывающая карт до конца, сама имеет ряд противоположных ступеней, то и дело вступающих в конфликт, чтобы создать видимость обновления истины, видимость непримиримой борьбы, маскирующей безнадежность пленения и затягивания в воронку.

Никакая проницательность, будь она конспирологической, психологической или диалектической, не забралась еще так глубоко, чтобы увидеть исходные основания этого водораздела. Почти не существует надежных примет для идентификации, ну разве что мы могли бы предположить, что на предпоследнем уровне Ариман скрывается под маской Ормузда, а тот под маской Аримана. При этом прекрасная Орландина всегда слишком поздно раскрывает свое обличье, слишком поздно для безоглядно влюбившегося, для своего верного рыцаря – и когда наступает прозрение, древний медный зуб погружен уже очень глубоко, alles ist hin. Смертельная интоксикация, однако, может иметь в качестве альтернативы забвение первичной сцены – и прежние рыцари присягают на верность обладателю новой маски истины. Не зря говорят, что на пути к окончательной истине, когда остается буквально один шаг, идущего непременно подстерегает самая лживая ложь…

Я здесь не претендую на теоретическую связность и плотность причинных рядов, ну пусть будет такой ряд: 1) “Бесы” Достоевского (вернее, их прототипы); 2) проект, учрежденный Октябрьской революцией; 3) проект современного толерантного общества с его мультикультурализмом и всем набором ценностей “свободного мира”, того самого, который одержал победу над советским тоталитаризмом и должен по идее воплощать его противоположность. Что же мы видим в действительности?

Октябрьская революция национализировала экономику и ликвидировала культурную монополию, опирающуюся на тот или иной параметр избранности – на образованность, талант, харизму, на профетический дар, признаваемый ближним или дальним окружением. Все эти ссылки были отброшены как не относящиеся к высшей ценности полного равенства перед логосом. Право на символическую репрезентацию, на духовную востребованность каждого из трудящихся было фактически реализовано и стало элементом государственной политики, а значит, и декларируемой общественной ценностью, независимо от тех конкретных форм, вплоть до полной самопародии, которые она принимала.

Вспомним ВХУТЕМАС, Пролеткульт, “Синюю блузу”, вспомним бесчисленные самодеятельные коллективы, в распоряжение которых были действительно отданы дворцы и лучшие особняки. Вспомним регулярные фестивали и смотры художественной самодеятельности, принудительно транслируемые по всем доступным населению каналам СМИ и вмененные к всеобщему просмотру (и уж точно ко всеобщему проведению).

Что этому тогда противостояло и постепенно стало духовным паролем советской интеллигенции?

Это был вызов гордого, одинокого художника, претендующего на создание чистого искусства, на аристократизм духа, на презрение ко всяким социальным корпорациям, к учреждениям культуры, осуществляющим какую угодно политику. Как внутренне чуждое воспринималось все, что не соответствовало имманентным целям искусства, – вот что, по-видимому, противостояло соцреализму, а заодно и представлениям о социальной пользе искусства вообще. Уже в 60-е годы официальная культурная политика СССР утратила какую-либо связь с реальностью, во всяком случае, с реальностью духовных запросов. Уже практика 70-х казалась полной химерой едва ли не каждому носителю образованности. Вот, к примеру, был такой туркменский писатель Берды Кербабаев – его собрание сочинений дважды выходило в СССР, романы и стихи переводились не только на русский, но и, например, на соседний узбекский, о творчестве Кербабаева писались ученые филологические статьи и защищались диссертации… Но представить себе человека, который добровольно стал бы читать Берды Кербабаева, весьма затруднительно. И такой Берды был в каждой союзной и автономной республике – неважно, звали ли его Вилис Лацис, Ион Друцэ или Алим Кешоков.

Вся эта принудиловка обрушилась практически одновременно с распадом СССР, и тогда казалось, что она исчезла навеки, что законы рынка и зов сердца, совместно противостоящие этой культурной политике, окончательно восторжествовали. Казалось, что принципы индивидуализма, незыблемость частной собственности и суверенность художественной воли суть близнецы и братья.

Но представим себе, что диссиденты, да и просто интеллигенты 70-х были бы сразу перенесены в современную эпоху без долгого адаптивного прохождения промежуточных стадий. Они были бы поражены до глубины души! Присмотревшись к практике кинофестивалей, где торжество сомалийского искусства сменяется вдруг столь же необъяснимым торжеством киноискусства, скажем, вьетнамского, а затем триумфом сенегальской кинодокументалистики, присмотревшись к художественным биеннале и выставкам, к политике Нобелевского комитета по литературе и к деятельности современных полномочных комиссаров по культуре вообще, наш бедный диссидент довольно быстро (но, конечно, с ужасом) заметил бы, что советский проект с его Берды Кербабаевым отдыхает, что новая версия культурной политики, продиктованная миру, по всем параметрам круче – ведь Берды, по крайней мере, никто не воспринимал всерьез и чтению Вилиса Лациса никто не посвящал лучших порывов души. Современный же проект мультикультурализма не довольствуется консенсусом поздних советских времен, заключенным на основе лицемерия, он требует искренности — и обретает ее!