Книга Шторм - Эйнар Карасон

И все пришли с какими-то напитками в пакетах — был субботний вечер, сначала я показал им квартиру, купленную относительно недавно, и все прошло хорошо, я, конечно, боялся, что сначала разговоры будут сдержанными — мы ведь давно не виделись — или что даже возникнет напряженная атмосфера, но все было на удивление мило. Колбейн, правда, вначале был молчалив, он сам не пьет и, когда пьют другие, предпочитает слушать, это его стиль, однако потом ребята разговорились и очень оживились.

Странно, но я почему-то думал, что Шторм стал ужасно надутым, может, даже боялся этого и готовился к тому, что придется вернуть его на землю; он ведь не единственный, кто написал книгу, — к тому же это вовсе не шедевр, по-моему, ей до этого очень далеко. Однако он показался мне каким-то маленьким и нерешительным, даже испуганным. Этого я не ожидал: в былые дни он, несмотря ни на что, всегда производил впечатление человека спокойного, холодного и уверенного в себе и в жизни, хотя ничем не мог похвастаться и ни к чему не стремился. Нигде не учился, планов у него не было, зато всегда что-то плескалось в стакане, он завел жену и детей, ничего не имея за душой, жил в подвале у бабушки или у свояков, нигде не работал, даже не торчал на вахте на каком-нибудь складе или в психушке, — но теперь, когда у него все было на мази, написал известную книгу, театр даже ставит по ней пьесу, выкупил дом своего детства, привел все в идеальный порядок, насколько я понимаю, и при этом такой беспокойный и нервный. Глаза красные, вымученная улыбка. Я его не узнавал. Он в основном молчал. Но вечером или даже скорее ночью Шторм разговорился и поведал нам ужасные вещи. О том, как с ним обошлось издательство. Ему, оказывается, ничего не заплатили! Похоже, они в свое время приняли его рукопись с условием, что весь его гонорар пойдет на благотворительность. На мой взгляд, можно понять, когда авторы бестселлеров отчисляют какую-то часть своих гонораров, скажем, десять процентов, на добрые дела, но самый обыкновенный исландский нищий, выпустивший первую книгу, — у него же нет денег на такие глупости. «Почему ты мне ничего не говорил, Эйвинд?» — причитал Иси. Нам с Солмундом стало интересно, обращался ли он к юристам, наверняка ведь обращался, но они ничего не смогли поделать. У него нет ни кроны! А Колбейн сказал, что его это не удивляет. В этом издательстве сидят чертовы коммунисты. Например, Йон Безродный, который наверняка заправлял всей этой историей; это же он в течение пятнадцати или двадцати лет зазывал всяческих коммунистов в «Народную волю» и другие подобные газеты. И вот что характерно для этого коммунистического сброда: они всегда выставляли себя большими друзьями бедных и сирых и говорили, что давать деньги таким людям — это справедливо и в духе социализма, только делать это должен кто-то другой! Мы спросили Шторма, передают ли Йон и вся эта братия свою зарплату пьяницам в вытрезвитель. На что Шторм лишь рассмеялся. Догадайтесь с трех раз! Колбейн сказал, что таких людей вешать надо. Это, собственно, и было бы задачей «Маленького контрреволюционного союза». Такой сброд не понимает ничего, кроме силы. Хотя, конечно, в отличие от Шторма, всерьез он так не думал…

ШТОРМ

Я по глупости позвонил Симону Петуру из Флориды — знаю, это было в высшей степени неразумно, я ведь слышал, как он занервничал, поняв, что я звоню с другого континента, не имея к нему, собственно, никакого дела. Однако всю степень своего идиотизма я оценил, лишь увидев телефонный счет… Но как бы то ни было, я решил не дожидаться его ответного звонка, возможно, с нотациями и упреками в том, что я с ним совсем не разговариваю, и как-то вечером просто пошел и постучал к нему в дверь. Адрес я знал, в роскошном квартале. Он был дома, насчет коттеджа я, видимо, что-то не так понял (он сказал однажды по телефону, наверное, пьяный: «Я живу в одном из красивейших особняков города»), но оказалось, что он просто снимает там угол; хозяйка указала мне на дверь гаража, и когда я постучал, открыл Симон Петур, он был поражен моим появлением.

Я очень давно его не видел. И представлял его себе совсем другим! Похожи ли мы? Надеюсь, нет…

Мне показалось, он сильно нервничал — на этот раз оттого, что теперь я все о нем узнаю. Или, может, с похмелья, или дела у него шли плохо, он резко извинился за то, что так бедно живет, и это было искренне. «Жена все забрала», — объяснил он. Я видел, как ему плохо оттого, что я стал свидетелем его нищенского существования, поэтому, постояв немного на пороге, я решил пригласить его вместе сходить к маме.

Пойти к маме? Да, мы же говорили об этом по телефону, он сам выдвинул эту идею. Я в последнее время не докучал ей своими посещениями, вернувшись в Исландию, виделся с ней лишь дважды; инициатором всегда была Стефания, в первый раз она пригласила маму к нам на кофе, во второй мы в воскресенье ходили к ней с детьми. Презираю ли я свою маму? Нет… Просто, думаю, никто из нас не хочет разыгрывать фарс. Мы никогда не были особо близки, я отдалился от нее уже в детстве, это факт, и не надо делать из этого трагикомедию…

У Симона Петура, однако, была машина, сравнительно новая, я сделал ему комплимент, чтобы отвести внимание от гаража, в котором он жил, хотя это была какая-то ходовая японская марка. И мы поспешили к маме, в ее маленькую квартирку, которая была ее собственностью, но находилась в социальном доме для пожилых или инвалидов. Я узнал дорогу, нужно было пройти по балкону, и вот я позвонил в дверь, и мы услышали звонкий старушечий смех, потом в дверях показалась мама с длинной тонкой коричневый сигаретой во рту, «Мор», насколько я помню, и, слегка оторопев, спросила: «Что-то случилось?» — но все же пригласила нас войти, там сидели еще три старушки, они играли в бридж и пили херес или портвейн, мама представила им нас со словами «если можно так сказать, я мама этих двух мужчин», и мне было как-то неприятно, а когда я понял, что они вовсе не собирались бросать игру, отказываться от своего вечернего развлечения, то стал ждать удобного момента, чтобы попрощаться.

«Ты рассказывала мальчикам, как сюда приходили актеры, изучать твои манеры?» — спросила маму одна старушка, на что другие захихикали, и маме пришлось рассказать, что какие-то актеры из Национального театра (естественно, те, которые играли в «Кромешной тьме», их невероятно интересовали прототипы персонажей — они тогда еще вытаскивали на сцену всевозможных спившихся оборванцев, о которых я вообще никогда не слышал, и заявляли, будто это кто-то из книги!) однажды вечером пришли в кафетерий и сказали, что хотят увидеть «мать Эйвинда Шторма», — она конечно же ничего не должна была об этом узнать, но такая информация просачивается, распространяется с молниеносной скоростью — и, вспомнив об этом, старушки смеялись громко, пронзительно и долго, и мама с ними, вот только никакой радости в ее смехе не было; я знал ее достаточно хорошо и понял, что данный случай ее вовсе не забавляет. Ей было стыдно. Но вот Симон Петур, тот смеялся громче, пронзительнее и дольше всех. А потом одна старушка сказала, что ей нужно идти, и я подумал, что смогу утащить Симона с собой и позволить ему подбросить меня домой, но нет, он вдруг решил закрыть брешь, сел четвертым за стол, стал пить со старушками херес, и едва ли кто-нибудь заметил, как я выскользнул на улицу.