Книга Про шакалов и волков - Анна Шахова

Вдруг охранник снова появился в дверях:

— А вы кто? Самых близких — жен, матерей сейчас вроде распорядились пускать.

— Ну не мать же! — возмутилась Катерина и, залившись якобы негодующим румянцем, выпалила: — Жена я, кто ж еще?!

Охранник, вытянувшись в струнку перед таким напором возмущенной «жены», пропустил Катю, буркнув:

— Четвертый этаж.

Евгений Онежский спал на спине, закинув голову, и оглашал палату громоподобным храпом. Выглядел он самым здоровым из четверых пациентов, которые тут находились. Тощий дедок возился у тумбочки с кипятильником, балансируя на одной ноге, так как вторая была в гипсе, и трясся всем телом. Молодой парень со вздутым от синяков лицом, напоминающим громадную ежевику, с забинтованной головой настороженно следил за Катериной. А четвертый пациент, замотанный в одеяло, лежал, отвернувшись к стене, и постанывал.

Катя придвинула стул к кровати Евгения и села, не сводя с «мужа» глаз.

Золотистые лучи, пробивавшиеся сквозь тощие жалюзи на окне, предвещали солнечный день. Катерине захотелось открыть фрамугу, так как в палате было душно и пахло чем-то кислым и лекарственным. Едва она поднялась, как Онежский открыл глаза и, хрипло кашлянув, уставился на Катю. Она казалась моложе без косметики и укладки, и была такой, как прежде: застенчивой, уютной, неискушенной в лукавстве. Настоящей.

В его взгляде было столько радости и тепла, что Катерина, как подбитая, со смущенной улыбкой брякнулась на стул, пробормотав:

— Привет…

Он нащупал ее руку и прижал своей мягкой ладонью к кровати. Катю бросило в жар. Она наклонилась к нему близко-близко и прошептала:

— Я сказала тут всем, что я — твоя жена. Тебя обвинят в многоженстве. — И вдруг быстро поцеловала его в висок.

Он посмотрел на нее прищуренными восторженными глазами и прошептал, притягивая Катеринину голову:

— Не обвинят… — И поцеловал в губы.

С трудом раскрыв глаза, которые она зажмурила, Катерина попыталась отстраниться от него, чувствуя спиной любопытные взгляды. Онежский ей этого не позволил, прижимая голову «жены» к своему плечу, от которого пахло хлоркой: Евгений был в коричневой больничной пижаме.

— Что с твоим ранением? Как все было… — прошептала она.

— Да ерунда на постном масле! Чиркнуло по боку. А мои бока прострелить — сама понимаешь, — он громко рассмеялся. Смех и улыбка шли ему, как они вообще идут людям с открытой и светлой душой.

— Рано очень, я ничего не купила, так пришла, — повинилась Катерина, покраснев.

— Помолчи, Кать. Помолчи… — и он снова притянул ее голову к плечу.

Через некоторое время оно намокло от Катерининых слез, которые вдруг накатили на нее, как ливень среди безоблачного дня. Но это было не страшно. Страхи остались позади. Хотелось думать о том, что будет. О возможном, угадываемом счастье…

Жители домов на улице Замазина чувствовали себя и на следующее после теракта утро на осадном положении. Поэтический дворик был оцеплен, улица перегорожена. Люди боялись покидать квартиры. Тех, кто входил в подъезды и выходил, останавливали товарищи в штатском, требуя документы.

Василий Иванович Плюев по привычке хотел было водрузиться на лавочке у парадного: к десяти утра солнце приветливо звало на улицу, ан нет, к дедку в клетчатом кепи и пестрых кедах подошел непрошибаемый молодчик, дежуривший у заветного подвала, и попросил воздержаться от шатания по двору. Василий Иванович, чувствующий свою непосредственную причастность к благополучному разрешению драмы, обиженно крутанул вокруг шеи красный женский шарфик, к которому у него теперь появилось особое отношение, как к военному трофею, и поднялся в свою квартиру. Он жил с младшей сестрой — неправдоподобно занудной и мнительной бабкой. Сегодня на улице светило солнце и воздух был недвижим и прозрачен — значит, у сестрицы начиналась смертельная мигрень от солнечной активности. Если бы лил дождь и надрывался ветер, она бы куталась в платок и пила пустырник по случаю нервного трясения во всем теле. Или изводила братца ворчанием, что в Москве стало невыносимо, и на природе, в Жуковке, где им предлагали за квартиру добротнейший дом, катаклизмы переносятся проще — там земля дышит и дает силы. Василий Иванович давно, лет сорок как, перестал спорить с сестрой. Он вовсе не слышал ее брюзжания, которое стало таким же фоном, как скороговорка телевизора или шум улицы.

— Вася, иди скорей! — крикнула сестра, когда дедок появился на пороге. — Террористов мельком показали! Такая шантрапа… Ой, вот, повтор! Нет, ничего не видно… О, опять со спины. Да разве при Сталине так безобразно работало бы телевидение! Ничего эти журналисты делать не умеют. Только денежки лопатой грести. У Вальки племянник на телевидении — сумасшедшие рублики получает, как банкир. Ой, и этот, думский голова, только из заложников вылез, а уже в ящике. Языком треплет.

Василий Иванович вошел в комнату и уселся в любимое продавленное кресло. По телевизору и вправду вещал Глава думской фракции, который после освобождения поехал на один из центральных каналов. Он был бодр и активен.

— Вот человек — ничем его не проймешь! Железные нервы и здоровье, — хныкала сестра, будто отдала собственное здоровье цветущему слуге народа.

— Зой, отбой! — скомандовал дедок-модник, делая звук погромче.

— …более тщательно проверить, насколько велика вина каждого, не были ли эти русские мальчишки обманутыми пешками, исполнителями чужой воли. Эта игра в хищников, жизнь по волчьим законам, навязанная им Груновым, — это же типичное сектантство! Лидер-манипулятор! Человек, зомбирующей сильной волей. Это для меня не поддается сомнению.

— Взять оружие и нацелить его на невинных людей — это, согласитесь, поступок, который вряд ли был совершен молодыми людьми в невменяемом состоянии, — скептически парировал слова народного избранника брутальный журналист.

Глава фракции нетерпеливо махнул рукой:

— Никто с них ответственности не снимает! Я сам побывал в шкуре человека, которому того и гляди прострелят башку. Это очень страшно. Беспомощность, паника, ад! Сам чувствуешь себя загнанным зверем с перебитым хребтом…

Василий Иванович сделал звук тише и встал. Осточертели ему все эти разговоры. Вся эта грязь. Он пошел на кухню и стал шуровать в нижнем ящике стола, где сестра хранила всякий хлам, годный только для свалки. Дед искал фонарик и бормотал:

— Волки, ит-ти их… Все кругом волки, дери их…

Наконец он нашел фонарик. Подойдя к окну, распахнул его, включил фонарик и, размахивая им и свесившись из окна, начал вопить, подражая Диогену, вылезшему из бочки:

— Ищу челове-е-ека! Человека ищу с фонарем! Ищу челове-е-ека! Ищу-у-у!

Оперативники, осматривающие дворик, подняли в недоумении головы. Понаблюдав за полоумным дедом, один сказал другому:

— Местный сумасшедший. Наши его сейчас заткнут, бедолагу.