Книга Последнее лето - Елена Арсеньева

– А также домашний доктор семьи управляющегозаводами, – тем же непреклонным тоном добавил Туманский. – Именно мнепришлось восстанавливать здоровье Лидии Николаевны, крепко пошатнувшееся послетой кошмарной истории. Лучший способ излечиться от последствий такогопотрясения – как можно скорей все забыть, не вспоминать случившееся. Я былпервым противником посещения Лидией Николаевной вашего управления, так же как иприема следователя на дому. И вот теперь вы явились сюда, на приватный прием,и, пользуясь служебным положением, пытаетесь снова нарушить душевное равновесиемоей пациентки! Что у вас за жандармские методы получения показаний? Позвольтевам не позволить, господин сатрап, мучить несчастную женщину! Это с вашейстороны непорядочно и бесчеловечно.

– О-о-о! – протянул Смольников, лицо котороготеперь стало насмешливым. – Какие песни, какие задушевные романсы поетгосподин доктор! Жандармские методы получения показаний, сатрап… Узнаю соколапо полету, добра молодца по лексикону. В какой-нибудь из оппозиционных партийизволите состоять, господин Туманский? Конечно, не большевик, не эсер – иначегосподин Шатилов вас вряд ли к себе подпустил. Но кто вы? Кадет? Либерал?Меньшевик, октябрист? Не черносотенец, разумеется, нет, эта братия на твердуювласть молится, им чем хуже, тем лучше, чем больнее нагайками бьют, тем оникрепче нагаечников любят…

– Я беспартийный, – с вызовом ответилТуманский. – Я просто врач. Понятно это вам? Ни к какому сообществу непринадлежу, лидеры мои – мои пациенты, и их здоровье для меня значит несравнимобольше самых звучных политических лозунгов, будь это «За веру, царя иотечество!», «Вставай, поднимайся, рабочий народ!» или, к примеру, «Даздравствует парламентская республика!».

Лидия украдкой взглянула на Туманского. Батюшки, как разошелся!Неужели и впрямь разволновался по поводу ее здоровья? Конечно, пока она биласьв истериках, Туманский уделял ей очень много внимания, грех жаловаться. Лидия,правду сказать, думала, что он испытывает к ней такую же скрытую антипатию, каки она к нему, но, получается, ошиблась. А возможно, и нет, возможно, егопрежняя ироническая холодность ей не померещилась, просто для Туманского всамом деле исполнение долга – святое дело.

Точно так же, как и для Смольникова, между прочим… Нопоскольку для нее, для Лидии, нет никакого долга выше долга перед самой собой(ну и перед семьей, перед мужем и детьми, конечно!), она должна в данном случаеплюнуть на все, кроме собственного здоровья. Она и так слишком много сказалаСмольникову! Довольно с него! Она жива, пока молчит о налетчиках, это жепонятно. Даст описание внешности ужасного Бориски, начнут его искать, расклеятпо афишным столбам объявления с его приметами – и все, страшный убийца сразупоймет, что его выдали. А кто выдал, тоже весьма легко понять. Есть еще,правда, лежащий на больничном одре Филянушкин, который, несомненно, многоевидел и многое знает, он тоже мог бы дать показания… Но с этим самымФилянушкиным, которого, как выяснилось, зовут Тихон Осипович, была связана однахитрая штуковина, одна, как любит говорить простонародье, закавыка, и эта самаязакавыка не давала никакого покоя Лидии. Но она хотела понять случившееся сама,ни к кому не обращаясь, потому что не знала, как ту закавыку использовать всвоих интересах и вообще можно ли это сделать. Если дело с умом повести, томожно. Но как, как именно его повести? И стоит ли так сильно рисковать? Во имячего, главное…

– Лидия Николаевна, ради бога! – донесся до нееумоляющий голос Смольникова. – Последний вопрос! Скажите хоть что-то овнешности метателя ножей!

– Опять? – окрысился Туманский. – ЛидияНиколаевна, вас никто не может заставить отвечать!

– Во-первых, может, – зло повернулся к немуСмольников. – Согласно закону, лицо, скрывающее сведения, необходимые дляобеспечения безопасности государства, подлежит аресту и заключению. Думаю, вы исами не пожелаете, чтобы ваша подопечная была ввергнута в узилище. А ведь замной не заржавеет, уж будьте благонадежны! Такая уж у нас, у сатрапов, натуразверская!

– Я… не помню, – пробормотала Лидия, обеими рукамиотмахиваясь от Смольникова. – Клянусь, я ничего не помню, кроме того, чтоглаварь налетчиков обладал столь буйными кудрями, что фуражка еле-еле держаласьна них. И он называл ножи козырными тузами. Всё! Больше ничего! Извините,господа!

Она проскочила между Смольниковым и Туманским, оставив ихлюто мерить друг друга взглядами, и почти выбежала из залы, посылая окаменелые,неправдоподобные улыбки гостям. На нее, конечно, с любопытством пялились,бородатейший Михаил Павлович шагнул наперерез с бокалом шампанского, вспомнив,видимо, свое обещание провозгласить тост за хозяйку, однако Лидия толькоумоляюще взглянула на него – не сейчас, мол! – и перевела дух, толькокогда захлопнула за собой дверь.

* * *

Гулящая девица Милка-Любка подбежала к часовнеВарвары-мученицы, огляделась – не видит ли кто, – но уже смерклосьпорядочно, народу вокруг ни души, потянула на себя дверь. Душно, сладко пахнулоладаном, свечами… горло стиснулось, закружилась голова.

Милка-Любка отпрянула, перевела дух. До чего свежо пахнетподтаявшим снегом, легким вечерним морозцем! До чего хорошо здесь, на улице!

Стараясь не дышать, снова просунула голову в часовню:

– Вера! Верунька, это я! Выйди-ка!

Отшатнулась, прикрыла дверь, отбежала к углу часовни. Глазащипало.

Ничего, сейчас пройдет. Минуточка – и пройдет.

Нет, не создана она для благочестия! От одного только запахасвечей чуть не умирает. Проклята от рождения, обречена на грех…

Ну и ладно, не всем же святыми быть! Для святости Вера есть!

Дверь часовни открылась, из нее вышла черная несуразнаяфигура монашенки – голова вперед, спина согбенна, одно плечо вышедругого, – принялась суматошно оглядываться, подслеповато моргая:

– Любушка? Ты где?

– Здесь, здесь! – помахала Милка-Любка. – Дачто ж ты раздетая? Вернись, продует враз!

Монашенка послушалась, вернулась в часовню, но через минутупоявилась вновь, кутаясь в кожушок. Кинулась к Милке-Любке, на мгновениеприпала, быстро чмокнула в розовую, яблочно-твердую, подмороженную, но такуюжаркую щеку сухими губами, прижалась своей щекой – вовсе прохладной, словно бынеживой.

– Любушка, милушка, как хорошо, что ты пришла! Ну что,моя красавица, ну что, синяк прошел?

– Прошел, прошел твоими молитвами! – смеяласьМилка-Любка, то прижимая к себе горбунью, то отстраняя ее и суматошнооглядываясь: не видит ли кто, как обнимаются монашенка и проститутка?