Книга Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - Майкл Грюнбаум
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Почему с вами не вернулся никто из детей и стариков? Что сделали с ними?
— Газ, — сказала она и подобрала картофельную крошку, упавшую ей на руку, возле вытатуированного на коже шестизначного черного номера. — А потом, — она проглотила, — в дымовую трубу.
— Что? — Я подался ближе к ней. — Это что значит?
Вместо ответа она подняла костлявую руку и провела пальцем по моей щеке. От прикосновения меня пробрала дрожь, но я позволил женщине сделать это — и еще раз, и еще.
Много часов спустя мы втроем толкали тележку по лужам. Кикина и я прервали молчание почти одновременно.
— Послушайте, вы с кем-нибудь… — начал он.
— А что значит — «в дымовую трубу»? — спросил я.
— Ты про что? — удивился Томми.
— Одна женщина в Дрезденском корпусе, — пояснил я, — сказала, что люди отправлялись в дымовую трубу.
Кикина закивал.
— Я слышал вчера, как моя мама говорила то же самое. Но она замолчала, увидев меня.
— И еще газ, — добавил Томми. — Я все время слышу про газ.
Мы остановили тележку посреди гетто.
— Та женщина так и сказала, — кивнул я. — «Газ, потом в дымовую трубу».
Почему-то в этот момент я подумал о маме. Все работали на износ и вырубались в ту секунду, когда поздно вечером добирались до своей постели. А с мамой за эти два дня я ни разу даже не говорил. В обычное время это было бы нормально, потому что с тех пор, как я начал работать в пекарне, я жил сам по себе и мне это нравилось. Но сейчас я бы не возражал, если бы мама вдруг появилась тут.
— А вы заметили, — сказал я друзьям, — что среди них нет стариков? И детей нет. Инка, на пару лет старше нас, пожалуй, самая младшая, кого мы видели.
— Трудно сказать, — пожал плечами Томми.
— Но он прав, — сказал Кикина. — Я не видел никого моложе нас, точно.
Томми начал снова толкать тележку; вскоре мы прошли мимо деревьев, покрытых свежими листиками.
— И что? — опять заговорил Кикина. — Значит, Феликс, и Горилла, и Лео, и все остальные… что же это?
— И Франта, — напомнил я. — Что с ним?
— Он старше, — сказал Томми. — Так что он… может быть…
— Пудлина, Гриззли, Эли…
Мы смолкли и продолжали толкать тележку.
— Газ, потом в дымовую трубу, — пробормотал я, пытаясь представить себе это. Но картинка не возникала, только темный, тяжелый ком разрастался в груди.
— Нет-нет-нет! — перебил меня Кикина. — Немыслимо, даже для нацистов. Этого просто не может быть.
— Ах, не может быть?! — почти заорал я. — Ты видел этих людей? Они хватают картошку так, будто их всю жизнь не кормили. Видел? Слушай, те, кто способен сотворить такое с людьми, кто способен довести их до такого, кто пихал их в вагоны для угля или заставлял идти пешком, пока не свалятся, — что для таких немыслимо? Сам подумай.
И больше никто ничего не говорил до самой пекарни.
— Прекрасные новости! — объявил господин Хертц, завидев нас, и по его лицу расплылась улыбка.
Мы уставились на него так, словно он только что прибыл с другой планеты.
— Теперь управлять Красный Крест. Не наци.
— Как? — хором спросили мы.
— Наци… они…. — он махнул обеими руками, — скоро сдадут Терезин. Новый управляющий, Дюнан. Красный Крест. Швейцарец.
— Не верю! — сказал Кикина. — Это неправда.
— Правда, правда, — сказал господин Хертц. — Не Рам. Не немцы.
— Что это значит? — спросил Томми. — Немцы просто взяли и ушли? И мы свободны? Все кончено?
— Нет, не кончено, — сказал господин Хертц. — Но уже недолго. Скоро, скоро.
— Неправда, — сказал Кикина.
Господин Хертц развернулся и пошел к плите. Вытащил два подноса с запеченным пюре и погрузил их в тележку.
— Неправда, правда, — он пожал плечами. — Носить картошку. Люди очень голодные. Быстро, быстро!
— Я не хочу играть в карты! — сказал я маме. — Почему нельзя пойти на улицу?
— Потому, — сказала она, складывая юбку и убирая ее на полку. — Я тебе уже десять раз объясняла. Нора говорит, что немецкие солдаты, когда отступали и проходили мимо Терезина, стреляли в лагерь. Просто так. А значит, если у тебя нет сегодня работы, ты посидишь здесь. И не спорь, Миша. Ты посидишь здесь.
«Здесь» — то есть в Гамбургском корпусе, куда нас засунули, высвобождая Дрезденский. Половина Терезина теперь в карантине. Все больше людей прибывает с востока, почти каждый день. Еще несколько недель назад Терезин казался заброшенным, но теперь уже нет. И многие из прибывших больны тифом — кто-то мне объяснил, вот почему у них красные пятна. И высокая температура, и прочие симптомы. Наци боятся тифа. Никто, насколько я знаю, уже давно тут не видел ни эсэсовца, ни даже рядового немецкого солдата. Некоторые говорят, что они ушли совсем.
— В колоде не хватает двух восьмерок, пятерки, десятки и дамы бубей. Какой смысл играть?
Мама не обращает внимания на мое ворчание.
— А почему ты Мариэтту не заставляешь сидеть тут? Где она?
— Она в корпусе F с друзьями. И она мне обещала не выходить на улицу.
Конечно, Мариэтте мама разрешает поступать как вздумается. Через несколько дней после того, как стали появляться люди с востока, сестра отыскала наконец человека, узнавшего фамилию Густава. Но этот человек только головой покачал, вот и все. Это мне мама потом рассказала, а Мариэтту я, пожалуй, расспрашивать не решусь.
— Лучше скажи мне, как поживает Кикина.
— Откуда я знаю? — Я снова перебрал карты в надежде, что ошибся насчет недостающих. — Знаю только, что он в лазарете, а чем болен — неизвестно. Главное, что не тифом.
Мама достала из кармана платья клочок бумаги.
— Вы, мальчики, просто подвиг совершили. Таскать картошку с рассвета до заката неделю напролет!
Она нашарила под нарами картонную коробочку, приоткрыла ее и спрятала туда бумажку.
— Что там у тебя? — спросил я.
— Так, всякие мелочи.
— Какие мелочи? — Я встал и подошел к ней.
Коробка была до половины заполнена бумажками.
— Что это?
— Сколько жизней ты спас, Миша! Вы, мальчики, настоящие герои. Но я рада, что ты не заразился тем, что подхватил бедный Кикина. Слава богу, теперь тут Красный Крест.
Я вынул несколько бумажек из коробки.
— Аккуратнее с ними! — попросила мама.
Продуктовая карточка, назначение на работу, маленький рисунок — кто-то что-то делает на кухне.
