Книга Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - Майкл Грюнбаум

Там уже работало пятеро. Один из них был господин Вольф, главный пекарь. Остальных я не знал.

— Ножи! — сказал Вольф нам троим. — Чистить, быстро.

Мы принялись чистить. Потом Вольф выдал мне плоскую металлическую штуковину с отверстиями.

— Ты, ты!

Он взял картофелину и провел по этой штуковине взад-вперед. Снизу потянулась тонкая картофельная стружка.

— Надо натереть? — догадался я.

— Да, да. Тереть, ты, — сказал Вольф. — Потом, — он указал на огромную кастрюлю с водой, уже гревшуюся на газовой конфорке, — вон туда. Понял?

Следующий час мы чистили картошку, терли ее, варили, мяли пюре. Когда картошка кончилась, мы схватили мешки, побежали в Гамбургский корпус и принесли еще. Когда мы заканчивали готовить порцию пюре и добавляли чуточку муки, Вольф и Хертц брали металлический поднос, размазывали по нему пюре тонким слоем и совали в духовку.

— Для чего запекать картофельное пюре? — спросил Кикина. — Почему не раздать им хлеб?

— Слишком твердо, — ответил Хертц, тыча пальцем себе в рот. — Они нет… совсем нет…

— Зубов?

— Да! Нет зубов. — Хертц покачал головой, бормоча себе под нос: — Нет зубов.

Первые запеканки готовы. Мы составили подносы в тележку, накрыли мешками и собрались катить тележку втроем.

— Погоди! — сказал господин Хертц и вручил Кикине длинный нож. — Резать одинаковые куски. Одинаковые. Совсем. Аккуратно, очень аккуратно.

Мы покатили тележку по гетто и поняли, что не знаем, в какую сторону ехать. Потом Томми сказал:

— Вон туда.

На траве по пути к бастиону мы обнаружили группу человек в тридцать. Подъехали к ним с тележкой. Я старался не смотреть, особенно на того, который дрожал всем телом, будто на морозе градусов десять.

— Что делать будем? — шепнул Томми.

— Мы привезли картошку! — объявил я. — Запеканку!

Некоторые, кажется, не услышали, но многие заволновались, а примерно половина поднялась на ноги и устремилась к нам. Они говорили на языках, которых я не понимал. Столпились вокруг тележки, толкая друг друга, чуть не перевернули тележку.

— Назад! — вскрикнул Кикина и даже ножом замахнулся.

Несколько человек отступило, но один очень высокий человек поднял в ответ кулак, дрожавший так сильно, что я потянулся остановить его.

— Сядьте! — скомандовал Кикина. — Всем хватит.

Почти все остались стоять. Кикина принялся резать.

— Миша! — окликнул он меня шепотом. — Следи, чтоб были одинакового размера. А то еще нападут на нас или друг на друга, если кому-то достанется меньше.

Кикина резал, а Томми и я раздавали куски.

Получив свой кусок, люди не двигались с места. Они оставались стоять или садились прямо там же, одни жевали быстро, другие очень, очень медленно. И многие при этом издавали такой жуткий звук, то ли стон, то ли вой.

Когда каждый получил свою порцию, мы покатили тележку дальше, к группе, сидевшей на траве примерно в шестидесяти метрах от этой. Тут я спохватился, что с нами нет Томми. Обернулся и увидел его в первой группе людей. Он сидел на земле рядом — с женщиной, мне показалось. Она лежала на боку, лысая голова почти не видна в траве. Томми держал ее кусок запеканки, ломал его на мелкие кусочки и совал ей в рот, выжидая секунд десять после каждого кусочка.

В следующий раз, прикатив картофельную запеканку, я разглядел в стороне Мариэтту, она перебегала от группы к группе. Когда мы подъехали ближе, стало видно, что она сильно расстроена. Лицо у нее было красное, она неистово размахивала руками. Оставив тележку на Томми и Кикину, я поспешил к сестре.

— Мариэтта!

Она заметила меня, но отвернулась.

— Мариэтта! — И хоть я сам понимал, как глупо звучит мой вопрос в такой момент, я все же не удержался: — Что случилось?

— Густав! — сказала она. — Никто… никто о нем не слышал. Только один человек, и тот сказал… сказал, что Густав, наверное…

Она не договорила, закрыла руками лицо и осела на землю, рыдая.

22 апреля 1945 года

— Ой! — вскрикнул Кикина. Я едва расслышал его за шумом струй: дождь словно шел в атаку на землю.

— Что? — спросил я, и тут меня тоже чем-то ушибло. — Ай! Да что ж это?

— Град пошел! — завопил Томми. — Давайте быстрей!

Мы поскорее откатили тележку во двор Дрезденского корпуса и спрятались под навесом. В этом корпусе я прожил не так долго: Дрезденский корпус, и не только его, отвели под карантин для прибывших два дня назад. А сегодня пришло еще много людей — пешком. Говорили, они так и прошли всю дорогу из Польши. Из других лагерей, из Биркенау, из мест, о которых я прежде не слышал, — из Аушвица, из Берген-Бельзена. Видимо, советская армия добралась до этих лагерей, а потому немцы их закрыли и отправили пленников назад, к нам.

Почти у всех на ногах ужасные деревянные башмаки, и, когда один из прибывших снял башмак и я увидел… ну, когда я увидел его стопу, я под каким-то предлогом удрал в пекарню, забрался в маленькую кладовку и посидел там несколько минут, подальше от чужих глаз.

Градины отскакивали от булыжника, шум эхом катился вдоль окружавших нас бетонных стен. Мы стояли молча, а если бы говорили, все равно бы не расслышали друг друга. Порыв ветра донес приятный запах печеного картофеля. Мы уже почти двое суток развозим еду, но люди хватают куски так, словно век ничего не ели. Каждый раз, возвращаясь в пекарню, мы застаем там новых помощников, все чистят картофелины, трут на терке, разносят и развозят. И все равно мы не поспеваем. Не справляемся.

Как только дождь слегка поутих, мы схватили подносы и вбежали в корпус.

— Спасибо! — сказала мне женщина с тускло-зелеными глазами, которой я отдал последний кусочек с подноса.

— Пожалуйста, — ответил я.

Она вроде бы хотела что-то еще сказать, но откусила кусок и начала медленно его пережевывать. Потом проглотила и стала почти похожа на обычного человека. Ужасно худого, ужасно слабого, но все-таки человека, а не скелет.

Поэтому я задал наконец вопрос, который все хотел задать кому-нибудь из тех, кого мы кормили эти два дня:

— Где вы были?

Она откусила еще кусок, прожевала, проглотила.

— Аушвиц, — сказала она.

— А я думал, — сказал я, оглядываясь в поисках Кикины и Томми, — я думал, транспорт отправляли в Биркенау.

— Это одно и то же, — сказала она.

— И что же… — Я не знал, о чем хочу спросить. — Что там было? Что случилось?

Она медленно жевала, как будто не слышала меня. Тогда я задал другой вопрос, тот, который тревожил меня со вчерашнего дня: