Книга Воспоминания великой княжны. Страницы жизни кузины Николая II. 1890-1918 - Мария Романова

На следующий день мы, почти плача, простились, и многие ученицы долго потом продолжали писать мне из своих дальних деревень со всех концов этой провинции.

Иногда, когда позволяло время, я совершала краткие визиты к своему отцу в Царское Село. Той зимой 1915/16 года наши войска несли потери, как говорили, из-за нехватки боеприпасов. Работы нам значительно прибавилось; я смертельно устала и нуждалась в отдыхе.

Дом в Царском Селе, который с такой любовью строили мой отец и мачеха и в котором они собирались провести остаток своей жизни, был теперь, по всей видимости, закончен. Оставались еще кое-какие мелочи, но это можно было сделать по окончании войны. Коллекции, привезенные из Парижа, были на своих местах, стеклянные витрины были заполнены драгоценным фарфором, китайскими безделушками, старинным серебром, прекрасными изделиями из стекла. Картины и портреты были развешаны на стенах, комнаты уставлены великолепной антикварной мебелью. Все эти вещи выбирали отец и мачеха с особым вниманием, и каждая из них представляла для них какое-нибудь приятное воспоминание.

За все эти годы отец очень мало изменился. В возрасте пятидесяти пяти лет у него была фигура молодого человека, и он мог по-прежнему рассмешить меня до слез историями и анекдотами, которые рассказывал бесподобно. Он перенес в Царское Село все привычки, так хорошо известные мне и такие любимые. Его туалетная комната благоухала запахом духов, которые он всегда использовал, а одежда была сложена все так же на запасной постели.

Точно так же, как и в старые времена, мы ходили гулять в одиннадцать часов утра; точно так же он сохранил привычку прилечь между обедом и чаем; после обеда, как и в те ушедшие дни, мы собирались в его кабинете, а он читал вслух. Несмотря на то что теперь моя жизнь была заполнена совершенно новыми и различными интересами, а сама я незаметно менялась, я все же с неизменной радостью возвращалась в эту хорошо знакомую домашнюю атмосферу. В то время казалось, что вне напряженной и бескорыстной атмосферы моей больницы я могу найти радость и покой только в обществе моего отца и в его доме.

Глава 18

Смерть

В начале зимы 1916 года на нашем участке фронта началось оживление, и госпиталь заполнился ранеными. Вокзал в Пскове, как и во многих других провинциальных русских городах, располагался на некотором расстоянии от города. Он находился более чем в двух милях от нашего госпиталя, и транспортировка раненых представляла реальную проблему. Я дала знать в Санкт-Петербург о нехватке у нас транспортных средств и в качестве временного средства мобилизовала старших учеников всех школ Пскова, из тех, кто посильнее, для переноски носилок.

Сопровождаемая толпой юных носильщиков, я обычно выходила на товарную станцию в открытом поле за городом и руководила разгрузкой. Легко раненных я посылала в город пешком в сопровождении медсестер. Других мы выносили из вагонов и помещали на носилки. Цепочка носильщиков часто растягивалась во всю длину дороги, двигались они медленно и часто оступались в глубоком снегу. Были дни, когда нам приходилось дважды проделывать путь туда и обратно, и в один из таких дней, когда было необыкновенно холодно, я сильно обморозила ноги. И все-таки я продолжала делать свое дело, пока, наконец, не был предоставлен санитарный транспорт.

Мои обмороженные ноги причиняли мне некоторое беспокойство, но я не часто могла себе позволить думать об этом. Все мы были постоянно заняты, целыми днями на ногах, в дурном воздухе перевязочных, операционных или в палатах. Крики и стоны, неподвижные тела под анестезией, хирургические инструменты, кровавые повязки – все это стало со временем частью нашего привычного быта. Наши ноги опухали в туфлях, наши руки становились красными и кровоточили от постоянного мытья и дезинфекций. И все же мы продолжали неутомимо трудиться, сосредоточенно и с воодушевлением.

Однажды Дмитрий, проезжая через город по пути на фронт, приехал проведать меня в больнице, не сообщив мне об этом заранее. Я находилась в операционной, когда мне сказали о его приезде. Я помыла руки, но, не взглянув в зеркало, выбежала в холл, где он ждал меня. Его отношение к моим способностям медсестры всегда несло на себе оттенок скептицизма, но на этот раз он смотрел на меня с некоторым благоговейным страхом. «Чем вы занимались? – спросил он, забыв о приветствии. – Убивали кого-нибудь?»

Мое лицо и халат спереди были в крови. С того времени Дмитрий пришел к убеждению, что у меня есть свое призвание.

Бесконечные страдания, постоянно окружающие нас, сначала ужасно угнетали меня и утомляли больше, чем работа. Особенно тяжелые впечатления я получала, если мне приходилось ночью проходить через палаты. Эти огромные комнаты были тускло освещены одной-единственной лампой на столе дежурной медсестры, и эта лампа обычно затенялась так, чтобы свет падал на книгу, лежащую перед медсестрой. Было тихо, за исключением тяжелого дыхания некоторых пациентов, и вдруг из темноты раздавался сдавленный стон. Некоторые пациенты храпели, временами кто-то разговаривал во сне или тяжело вздыхал. Мне всегда казалось, что с наступлением темноты страдание приобретало какую-то форму и начинало жить своей собственной особой жизнью, ожидая только удобного момента, чтобы подкрасться к своей жертве и сломить ее сопротивление, когда она меньше всего готова к борьбе. Временами я ощущала истерический порыв противостоять этим призракам или позвать пациента и предупредить его об опасности.

Большинство смертей наступали между тремя и пятью часами утра, и, хотя я жила, так сказать, бок о бок с темным ангелом, я никогда не могла привыкнуть к его торжеству. Простота, с которой наши солдаты встречали свой конец, не утешала – она пугала меня. Их духовное смирение было слишком полным, они принимали смерть достаточно покорно; но в их телах еще жила воля к жизни, и они боролись до самого конца.

Так много наших пациентов были еще молоды, сильны и крепки; они болели не настолько долго, чтобы резко измениться внешне, и их последние безуспешные усилия видеть было особенно больно.

Пока жизнь боролась со смертью, я со страхом и ужасом наблюдала, ожидая последнего вздоха, испуганно глядя на тело, вдруг ставшее неподвижным и безжизненным.

Некоторые пациенты, чувствуя приближение своего конца, настаивали на том, чтобы поговорить со мной, выражали свои последние желания, посылали извещения родственникам. Я боялась этих разговоров и все же не могла избегать их.

Две смерти в нашем госпитале я помню особенно хорошо. Однажды к нам привезли солдата с несколькими тяжелыми ранениями и раздробленным черепом. Он утратил способность говорить, и было невозможно точно определить, было ли это следствием черепной травмы или какой-то другой причины. У него не было никаких удостоверяющих его личность документов, он не умел писать, так что невозможно было выяснить, кто он такой или откуда. Не имея практически никаких шансов к выздоровлению, он прожил несколько дней. Большую часть времени находился без сознания, а в те редкие мгновения, когда сознание возвращалось, его темные, глубоко посаженные глаза блуждали по окружающим предметам. Он не бормотал, не стонал, и его губы не двигались; он только смотрел на нас, и все, что он хотел и не мог высказать, было сконцентрировано в его глазах.