Книга Старая ветошь - Валерий Петков

– И вправду – ты пахнешь травой. Наверное, так пахнут кузнечики. Маленькие кузнечики куют с восхода до заката своё хрупкое, как травинка, счастье. На одно лето. Потом засыпают усталые, а весной всё начинается сначала.

– Пряно улетучилось, осталось только пьяно.

Она легонько прикоснулась губами к его щеке:

– Ну, вот ты опять пушистый и горячий.

– Пушистый кипяток.

– Ток кипящий! Ты ощетинился электричеством, – пробормотала Надя. – Как ёжик иголками.

И плавно заскользила по его груди вниз, и тело упруго напряглось, откликнулось навстречу прикосновению прохладных губ, потом легла на спину, руки за голову, словно отрешилась от него, отказалась и скажет сейчас обыденную фразу равнодушным голосом – спокойной ночи! – и уснёт, как ни в чём не бывало, не ведая обид.

Он резко развернулся, навис над ней.

Она отвернулась в сторону, молча кусала губы и плакала беззвучно. Показалось ему – пронзительно. Стало нестерпимо больно. Сдерживался, закрыв глаза, отдавшись ритму и вместе с ним подчиняясь их совместному движению навстречу.

Он, как в первый раз, неистово и отчаянно и размеренно шагал и шагал, погружаясь в глубину её лона, восхитительного, как небосвод, и тесного, как каменный гроб. И метался между этими крайностями и погибал, воскресая, до самого рассвета.

Ненасытность обладания и упоение сменились усталостью и сильным голодом.

Пришла лёгкость, и в невесомости он сеял в неё, не думая о всходах, а лишь разбрасывая во множестве, бездумно, не заботясь, как попало, с отчаянием обречённого, любимого и не отвергнутого, сеял горячие семена бесценной малости, жизненной влаги.

Дождь шуршал по жестяному отливу, словно и впрямь кто-то продирался в высокой, плотной и тяжёлой от влаги траве. Слезоточил безостановочно. Наискось стекали по стёклам торопливыми пробежками юркие струйки, казалось, вода заполонила всё пространство вокруг. Весь мир погрузился в обволакивающую, неуютную, промозглую и бесполезную от избытка влажность. Только они, одни во всём свете, лежали, укрытые ненадёжной скорлупкой белой простыни, обнявшись, как перед гибельным шагом в пропасть. И были сейчас словно внутри большой капли, летящей навстречу неведомому препятствию, о которое разобьются, разлетятся на множество водяных точек, вспыхнут напоследок радужными атомами, обжигающе холодными и колючими, и станут другими, но уже внутри других капель.

И мир вокруг сразу изменится до неузнаваемости.

Лишь какая-то одна, случайная и непредсказуемая, едва различимая тёплая частичка, искорка, может быть, не ставшая счастьем, сохранит в этой хляби память о той большой, материнской капле, в которой они летели.

Сдерживая волнение, свивая незримые, яркие и ровные, трепетные ленточки тёплого дыхания в уютный, но хрупкий, ненадёжный кокон сна, радовались, что они вместе, не загадывая наперёд и не задумываясь про утро, чтобы не сойти с ума, ведь оно всё равно наступит, и не ведая, когда и где столкнутся с жёстким каркасом внешнего мира, грустили непроизвольно, потому что подспудно догадывались об этом, но не решались заглянуть за край, в бездонный провал мрачного предела надвигающейся безмерной тоски.

А может, быть, кто-то третий, невидимый и неявленный пока, но существующий и уже приблизившийся, нашептал им во сне будущие потрясения, а они не разобрали слов. Он же загадочно, с улыбкой глядел на них со стороны.

Ангел?

Стоило чуть-чуть приоткрыть ресницы, он бы исчез, и, чтобы не спугнуть эту странную явь, надо лежать, не открывая глаз, позволив лишь лёгкое касание, отдавшись памяти рук, чтобы удостовериться, что не один, и этого так безгранично много в огромной пустоте вокруг. Надо лишь слегка напрячься в темноте и отыскать глазами и удостовериться, что не ошибся.

Так странно и потусторонне звучала негромкая мелодия воды по отливу.

В который уже раз ему стало гадко и невесело, но в темноте она, усталая, мгновенно уснула и не видела его лица, постыдного синяка и горестных складок у края губ. Ему не было радостно от её неведенья. Скорее всего, она поняла, однако тактично промолчала.

Стало вдруг невыразимо горько от мысли о невосполнимой утрате, что надо встать и идти куда-то, словно она его покинула навсегда и уже не вернётся.

Он привстал, облокотился, едва коснулся маленького уха и сдержался, чтобы не поцеловать, не разбудить. Попытаться спрятаться от своего горького одиночества. Но остановился, потому что понял – оно станет только сильнее и ничуть не облегчит его страдания, и без того многочисленные по его же вине, но и причинит ненужное неудобство Наде.

Дождь пеленал в безвольную, бесформенную звучность и плавно усыплял, как анестезия. Только болела в сгибе правая рука, словно там и впрямь торчала из вены игла, застрявшая после инъекции безумия, и если её выдернуть, сразу проснёшься, и боль растечётся тогда по всему телу.

Он провалился в небытие, а проснулся оттого, что затекла, онемела бесчувственно правая рука, на которой спала Надя, нахмурив смешные бровки.

Он не знал, сколько прошло времени. Было раннее утро. Неуютное, промозглое, чужое.

Тихо встал, плеснул на кухне в лицо холодной воды, не умываясь, чувствуя, что весь он – одна сплошная гадость в том, что натворил вчера.

Лицо покрылось за ночь звонкой, густой, кабаньей щетиной, обильной и проросшей мгновенно, как у

покойника перед обряжением в саван.

Он задыхался от собственного перегара, и ещё больше страдал от глупости нечеловеческой, показушной, упёртости никому не нужной, от которой всем только больно и безрадостно, а поверх этой бесполезности, как сургуч на пакете, отправляемом без адреса в далёкие края, синяк, отдающий сиреневым свечением, поблёскивающий сильно натянутой кожей.

И что он весь – один распухший, никчёмный синяк! Безумный наплыв без внутренностей, чувств, ощущений. Одна сплошная запёкшаяся гуля, медуза, амёба, кусок кровяной колбасы, замотанной в бинт, и если его размотать, вся эта бурая, бордово-сизая, слипшаяся масса развалится, превратится в бесформенную, мерзкую осклизлость.

– Эта оплеуха – месть мне за двуличность и нелюбовь. Наказание за невозможность дать то, чего она ждёт и о чём мечтает – простую взаимность.

Оказывается, это так много.

– Неужели она так слепа в своей любви ко мне, что не видит всей моей искусственности и неправды, фальши, так мощно вдруг вызревшей во мне взамен первого чувства. К чему мы оба потянулись. Искреннего и ослепительного, между мной и ею. Того, что я теперь убиваю в ней. Уничтожаю своей равнодушной угрюмостью, низводя до уровня привычки, утоления страсти. А она принимает это как большое чувство. Или это отчаянье, желание продлить хоть и мучительное, но настоящее для неё. А я любуюсь собой и, преступая человеческие законы, краду, ночной грабитель, тать, не имея на то никакого права, даже не уговаривая себя тем, что не всякая встреча – любовь на всю жизнь и возможна ведь просто встреча, не омрачённая долгим и трудным расставанием.