Книга Подмены - Григорий Ряжский

Боже, во что же превратился наш любимый город! Улицы, включая Крещатик, обратились в руины. Население сократилось в девять раз: большинство жителей было расстреляно, плюс к тому кто умер, а кто, уйдя воевать, так и остался лежать в земле вдали от родных мест. Мосты через Днепр разрушены, повсюду битый кирпич, куски бетона, обломки стальных конструкций, водопровод не функционирует, электричества по большей части нет. Сердце сжималось при виде такого кощунства. Наш город убит, а мы с Двойрой живы. Быть может, лишь затем, чтобы тоже умереть в самом скором времени, когда существовать на этой земле станет нам больше незачем. Но только до смерти ещё предстояло дожить.

Первой мыслью, когда мы, одолевая преграды и завалы, пробирались к себе на Льва Толстого, стала не та, уцелел ли после бомбёжек и артобстрелов наш дом. Сперва оба мы подумали о том, остались ли в сохранности рукописные ноты Ференца Листа, что, будучи принятыми в дар от Артура Рубинштейна, стали семейной реликвией. Это было чудо, но всё было на месте. Слева от нашего дома, по счастливой случайности не затронутого войной, на месте бывшего строения зиял котлован, образованный взрывом авиационной бомбы. Справа тоже обнаружились развалины – там, где когда-то находился двухэтажный детский садик. Сквер, что был раскинут сразу против наших окон, где так любили носиться наперегонки наши дети, был почти полностью выжжен. Теперь на этом месте торчали лишь опалённые останки кудрявых когда-то лип и печально покоились вывороченные с корнем обожжённые стволы прежде могучих платанов.

Странное дело, квартира оказалась найденной нами точно в том же состоянии, в каком мы оставили её, бросив всё как есть, перед тем как перебраться ночью двадцать седьмого сентября 1941 года в погреб к Ивану-краснодеревщику. Ноты Листа, нетронутые, лежали там же, в нижнем ящике моего письменного стола, запертого на один оборот бронзового ключа. Сам ключик тоже был на месте: привычно обитал на полке в серебряном подстаканнике – последнем остатке семейного добра, который мы, запамятовав, не отдали тогда Ивану в обмен на избавление от верной гибели.

Город возрождался на удивление быстро: рабочие заново возводили мосты, запустили электростанцию, вскоре дали и воду, восстановив городской водопровод. Однако наиболее поразил нас с Двойрой тот факт, что спустя недолгое время начал функционировать Украинский филармонический оркестр. Возглавил же его не кто иной, как талантливый в прошлом пианист Евсей Варшавчик, не меньше прочих пострадавший от зверств оккупации. Кисть его левой руки частично потеряла подвижность в результате нападения на него гитлеровского унтер-офицера, и потому, расставшись с карьерой пианиста, он полностью посвятил себя дирижированию и художественному руководству. Подвиг был оценён, и замена Зиновия Бекасова, навечно оставшегося в траншее Бабьего Яра, на Евсея Варшавчика, тоже немало пострадавшего от фашистских оккупантов, оказалась делом само собой разумеющимся. Что интересно, новому худруку удалось в рекордно короткий срок заново собрать коллектив, восстановив на прежних местах малую часть выживших по случайности оркестрантов и добрав новых, тут и там выдернутых в оркестр с тем, чтобы коллектив, не теряя времени, начал работать, отдавая силы и умения на нужды фронта. До победы оставалось ещё около полутора лет, однако дальновидный Варшавчик, своим безошибочно острым нюхом чувствуя её раньше других, уже составил репертуар из симфонических произведений на тему победы. Начал с Глинки, с увертюры к „Руслану и Людмиле“, следом – танцы из оперы „Жизнь за царя“ из того же Михаила Ивановича. Затем принялся репетировать „Патетическую“ симфонию Чайковского, где всё говорит само уже за себя. Ну и бетховенскую „Оду к Радости“ из Девятой симфонии, как же без неё. А к вящей радости – Первую симфонию ми мажор Скрябина, в шестой части которой музыка великого композитора прославляет искусство как могучую, всепобеждающую силу, зовущую человека к свершению героических подвигов. Хитёр был, ничего не скажешь, не меньше, чем подл; хотя сама-то музыка не виновата, так уж сумел подобрать сочинения, с прицелом на „доблесть и славу“.

Но это же был для нас и удар – стало окончательно ясно, что дороги в родной оркестр нет для нас и не будет. Мы просто не имели права появиться на глаза детоубийце Варшавчику – хотя бы по той причине, что могли невольно раскрыть наше с Двойрой намерение относительно жизни этого человека на земле. Сам по себе план наш был наипростейшим – сделать так, чтобы его не было в живых. Как больше не было в живых Нарочки, Эзры и Гиршика.

– Сможешь смотреть ему в глаза, – спросил я Двойру, – смотреть и никак себя не выдать, кроме простой и ясной ненависти?

– Нет, – ответила мне Двойра, – не смогу. А ты смог бы?

– И я не смогу, – отвечал я Двойре. – Мы просто с самого же начала раскроем себя и тем самым порушим свои планы.

– А они у нас есть? – спросила меня Двойра.

– Они у нас непременно будут, – ответил я ей тогда, ещё не зная того, как всё обернётся. При этом оба мы понимали, что если просто сдать его властям, поведав свою историю, то вряд ли кто в неё поверит. Или даже если и поверит, и даже если власть накажет Варшавчика заключением, то это никак не поможет нам избавить его от жизни, которой он больше не заслуживал. Это лишь отделит нас от возможности поквитаться с ним так, как мы того хотели. И потому нам следовало ждать своего часа.

Через полгода мы с Двойрой устроились в Оркестр народных инструментов, где и прослужили вплоть до кончины проклятого вождя. Восемь долгих лет жили мы неподалёку от нашего заклятого врага, пристально следя за тем, как тот набирает очки, как медленно, но упрямо скребётся по карьерной лестнице, стремясь достичь лишнего почёта и славы, равной бекасовской.

Мы же с Двойрой так и жили своей почти бесшумной жизнью, ни к чему не стремясь и никому не пытаясь доказать высокий уровень нашего с ней исполнительского мастерства. Нам это было больше не нужно. Те, чьё признание мы хотели иметь, в чьей оценке воистину нуждались, уже двенадцать лет как покоились в сырой земле Бабьего Яра. Наши незабвенные Нарочка, Эзра и Гиршик. И вместе с ними Зиновий Борисович Бекасов.

Время шло, но ничего не происходило. Смерть и божья кара не забирали Варшавчика. Да и отчего ей было такое сотворять? Наверно, знал он, как утаить свои преступления и от них. И тогда в один из дней я сказал моей Двойре:

– Я просто убью его, Двойра. Застрелю из пистолета. И тогда смерть уже точно настигнет этого нелюдя, если я проделаю ему в сердце дыру. А что будет с нами после, уже не будет иметь значения. Ты согласна?

– Я согласна, Ицхак, – твёрдым голосом ответила мне тогда любимая жена моя Двойра. – Мы убьём негодяя, и лично я стану тебе в этом помощницей. И если у тебя не хватит решимости спустить курок, то я буду рядом и сделаю это за тебя.

Через короткое время мы с женой вышли на пенсию, почти одновременно: подошло время, и мы не стали его искусственно продлевать. Планы мести, которые занимали все наши мысли, были много важней любой уже не обязательной для нас занятости. Жили мы более чем скромно, и того, что имели, вполне хватало, чтобы и дальше продолжать такое же тихое бездетное существование. Если честно, я не знаю, жили ли бы мы вообще, если бы не имели главной цели, – впрочем, я уже неоднократно говорил об этом. Оставалось привести в действие механизм расплаты, а для этого нужно было заиметь оружие. Не стану рассказывать в подробностях, как именно проблему эту мне удалось разрешить. Скажу только, что пришлось лишиться скрипки в обмен на средства, которые с меня потребовали за наган М-1895 с барабаном патронов. Позднее я узнал, что лишаться инструмента было вовсе не обязательно, любое оружие ближнего боя, в неимоверном количестве осевшее после окончания войны в руках у населения, стоило не так и дорого, и, сэкономив на паре обычных пенсий, мы с Двойрой могли бы легко закрыть нашу надобность. Однако и тут нашлись бесчестные люди, без труда сумевшие обмануть нас, объявив непомерную цену за испрашиваемый предмет.