Книга Подмены - Григорий Ряжский

Отужинав, Дворкин поднялся, слабым кивком поблагодарил тёщу и удалился к себе. Мысль была одной – как можно скорей, хоть и не спеша, дочитать записи Ицхака Рубинштейна. Что-то подсказывало ему, что впереди его ещё ждёт некий важный раздел повествования, проливающий свет на многое, до чего не добивало пока что собственное воображение. Он стал читать сразу, как только опустился в рабочее кресло.

«Майя Яковлевна появилась на второй день после нас. Увидела, всплеснула руками, схватилась за голову:

– Ицхак, Двойрочка – как, откуда, почему?

То вновь была нежданность, ещё одна непредсказуемая гримаса всё той же судьбы, напрямую, видно, соединённой со Всевышним. И мы поняли, что не пропадём. Через полчаса уже вовсю дымилась печь, горела лампочка, но занавески на окнах оставались наглухо задёрнутыми. Мы пили чай и обдумывали, как нам дальше жить, втроём. Никто ведь не знал, до какой поры немец простоит на Украине.

– Завтра схожу узнаю, кто теперь старостой, – поразмыслив, сообщила Майя Яковлевна. – Если из своих, то будет, думаю, полегче. А коли чужой, придётся переселять вас на чердак, там и жить будете, по моему свистку. Тут же всё как на ладони, особенно зимой: один натоптал или трое – уже разница. Кому надо, тот сразу приметит. Так что тропки прочищу, если что, по ним будете ходить ночами в будку. А днём для вас – ведро…»

На «ведре» и вошла Вера, без стука.

– Сегодня подала на развод. От тебя нужно заявление.

– Так напиши, я подмахну, – не оборачиваясь отозвался Моисей. – Так всё же суд или так разведут?

– Они сказали, смогут и так, если взрослые дети. Или если причина судью сразу устроит.

– И какая нужна причина, чтобы не было проблем?

– Не знаю, – пожала плечами Вера Андреевна. – Может, не сошлись характерами?

– Лучше сообщить, что живёшь с другим мужчиной, – предложил Моисей, – тогда сработает. Просто вариантов не останется.

– Как ты смеешь! – вспыхнула супруга. – Ты бы похлеще чего ещё придумал: что не с одним, например, а сразу с несколькими!

– Вполне достаточно одного, – невозмутимо хмыкнул Дворкин. – Глядя на тебя, именно так и можно себе представить.

– Это ещё почему? – возмутилась Вера. – Я что, выгляжу шалавой?

– Да нет, – не согласился Моисей Наумович, – просто в твои годы ты всё ещё красавица. А на красавиц всегда был повышенный спрос. Особенно если они ещё и подвизались на ниве торговли. Не удивлюсь, если сам судья тебя склеит.

– Там у них баба, – уже вполне миролюбиво махнула рукой Верочка, – это она тебя скорей склеит, доктора, понимаешь, ваших скоропортящихся наук.

Этот перебрёх его утомлял, но Дворкин терпел, понимая, что комплимент жене, пускай и редкий, всё же иногда следует делать. А ещё он знал, что есть люди, с которыми жить сложно, но и без них не получается. Они как бы впитываются в кожу, создавая неудобную для жизни корку, но как только корку эту начинаешь отдирать, оказывается, что она прикрывала собой не защищённый ничем тонкий слой весьма болезненно устроенной ткани.

– Что-нибудь ещё, Верочка? – стараясь хранить деликатность в общении с женой, мягко спросил он, намекая на надобность поработать.

– Больше ничего, – Вера развернулась и направилась к двери, – кроме того, что мама заявление подала на брак с моим человеком.

– Ну и хорошо, – утвердительно кивнул Моисей, – одним разом и погуляем: у них и у себя. Там – брак, тут – развод, будет экономия. – И опустил глаза в рукопись.

«Староста оказался из местных, но человек был неприятный, это было известно ещё из прежней жизни. Таким образом, пришлось-таки, предварительно затерев следы нашего присутствия в доме, перебраться на чердак. Спускались, конечно, но каждый раз не без опасения быть застигнутыми врасплох. Спали на сене вблизи дымохода, так получалось теплей. Нашлась в хозяйстве у благодетельницы Блажновой даже древняя перина, одна на двоих, и, деля её, мы с Двойрой часто проваливались в пуховую середину, оказываясь в тесной близости. Как ни странно, но в такие минуты мы не становились ближе, хотя и ощущали добавочное тепло, идущее от одного к другому. Просто сразу же перед глазами возникали дети, будто по обоюдному молчаливому согласию вызванные нами из своей небесной выси. Они с укором смотрели на нас, вечно любимые наши Нарочка, Эзра и Гиршик, и словно вопрошали безмолвно: почему они с нами так, мамочка? Папуля, за что? Почему вы живы, а мы нет?

Так мы провели два года. Питались картошкой. Были и яйца – Майя Яковлевна завела цыплят и те, набрав нужный срок, начали нестись. Летом выручал огород, кое-какую помощь по которому я мог оказывать Майе Яковлевне разве что по ночам. Однако ночи были светлые, и опасность быть обнаруженным оставалась велика. Не решался принести и воды из колодца даже в самое тёмное время суток. Кто бы отомстил тогда Варшавчику за наших детей, если, заметив постороннего, на нас донесли бы в ближайшую управу? Двойра, та, спускаясь вниз, тоже помогала чем могла, не выходя, однако, за пределы жилища. Двери, что уличную, что ту, какая вела в избу из сеней, мы постоянно держали на крючке. Кроме того, все мы и всегда контролировали калитку и двор. Надо сказать, такая предупредительность несколько раз выручала. Бывало, что являлся староста, интересуясь делами в подопечном хозяйстве. Пару раз мимо дома проезжали на мотоциклах немецкие солдаты. В третий раз – тормознули, распахнули калитку ударом ноги и, зайдя во двор, короткой очередью из шмайсера уложили на месте пяток кур, которых подобрали и увезли. В дом даже не стукнулись – незачем. А то, случалось, развозили на телеге керосин: разливали из бидонов в хозяйскую ёмкость, и пока Майя Яковлевна расплачивалась, мы с Двойрой успевали пережить немало тревожных минут, уже не располагавших к тому, чтобы так или иначе облегчить себе эту назначенную самим себе затворническую жизнь.

Худо-бедно, дотянули до ноября сорок третьего. Тогда и сообщили, что в результате наступательной операции наши войска в составе Первого Украинского фронта, выбив остатки противника, шестого ноября победоносно вошли в Киев…»

– Это же я… – прошептал Моисей Наумович, едва шевеля губами. – Это же мы тогда вошли, мы же артподготовку производили, наш гаубичный полк…

«…То было для нас не просто радостным известием, то было почти что счастьем, и оно было бы полным, кабы его могли разделить с нами наши мёртвые дети. Бумаги с „Атанасом Платоновичем и Алексией Гомеровной Папапарасху“ мы уничтожили тут же на месте, изорвав в клочки и затоптав ногами во дворе у доброй нашей хозяйки. В тот день мы с Двойрой в первый раз за всё время открыто вышли на тот самый двор. На другой день вместе с Майей Яковлевной мы покинули деревню, наглухо заперев ставни и загасив печь. Оставшимся курам я отсёк головы, и, сложив тушки в мешок, мы двинулись в Киев. Уже ходили поезда: добравшись пешком до ближайшей станции, мы в обмен на куриную тушку получили позволение забраться в товарняк, державший путь до одной из грузовых станций, располагавшейся уже совсем недалеко от Киева.