Книга Всё сложно - Харриет Лернер

«Анонимные нытики»

Кто такой нытик? Мы склонны применять этот уничижительный ярлык ко всем, кто высказывает проблемы в манере, вызывающей у нас раздражение, а не симпатию. Человек может плохо слушать и бесконечно сетовать. «Я хочу отправить маму на программу “Двенадцать шагов для тех, кто слишком много говорит” – “Общество анонимных нытиков”», – шутит один из моих клиентов. Другой клиент вторит ему: «Я знаю, что отец скорбит о своей жене, но я слышу от него только это, и он ушел с головой в свою скорбь. Я стараюсь быть хорошим сыном, но, когда он твердит одно и то же двести тысяч раз, мне хочется попросить его прекратить». Если другой человек отвергает все наши усилия, направленные на то, чтобы помочь, и не предпринимает никаких позитивных мер со своей стороны, внимать ему с состраданием особенно трудно. Слушателю нелегко преодолеть потребность помочь и принять тот факт, что жалобщик не умеет или не хочет ничего предпринимать для решения проблемы или смены унылого настроя.

Сочувственное слушание

Никакие практические советы не способны передать смысл того чистого внимания, с которым мы слушаем в минуты полного эмоционального присутствия, не осуждая и не отвлекаясь, когда мы полностью открыты и восприимчивы к тому, что говорит другой человек, и не пытаемся изменить, исправить или навязать совет, когда мы рядом с этим человеком и нигде больше.

Мы все способны слушать гораздо внимательнее и чутче, чем от себя ожидаем. Однажды такое случилось со мной, застав меня врасплох, когда я меньше всего была к этому готова. Я участвовала в двухнедельном семинаре по трансформации и духовному росту в пустыне Аризоны, руководила которым выдающийся учитель Каролин Конгер. Когда мы сидели в кругу, одна из женщин поделилась своим глубоким чувством одиночества и отчаяния. Пока она говорила, я ощущала абсолютное присутствие рядом с ней и с другими членами группы так, как никогда не ощущала прежде. Сострадание, единение, отрешенность и благоговение перед чем-то священным соединились в этом чистом моменте слушания и безусловной любви. Иногда мы испытываем что-то однажды только затем, чтобы знать о его отсутствии в нашей повседневной жизни и о возможности испытать его вновь.

Мы все можем улучшить свою способность слушать, и это стоит усилий. Умение слушать – основа близости и единения. Когда мы слушаем другого человека с вниманием и заботой, он чувствует, что его понимают и поддерживают. Помогая другому человеку, тем самым мы поднимаем и собственную самооценку. Конечно, человеческое сознание сделало бы большой скачок в развитии, если бы наше желание услышать и понять было так же велико, как и желание быть услышанным и понятым.

Но в повседневной жизни мы не всегда способны открыть свою душу для жалоб другого человека и одарить его своим вниманием. Кроме того, нам нужно понять, что делать в тот момент, когда уже просто невыносимо дальше слушать, когда мы ощущаем дискомфорт, напряжение и у самих проблем по горло или когда нас попросту раздражает необходимость постоянно выслушивать одно и то же. Если мы чувствуем, что не готовы, тогда защитить себя от очередного прослушивания старой пластинки означает проявить милосердие к самим себе. И как мы видели в случае с Джанет и ее сестрой Белл (см. главу 4), нет никакого сострадания в том, чтобы позволить человеку твердить одно и то же, когда наш лимит готовности слушать превышен, или в том, чтобы только слушать и не делиться собственными проблемами и болью.

Бесчисленные факторы могут вызвать в нас желание засунуть кляп в рот собеседнику или заткнуть пальцами уши. Взрослые дочери особенно чувствительны к жалобам матери, и это вполне понятно. Отношения между матерью и дочерью никогда не бывают простыми, и дочери зачастую нелегко разобрать, где заканчивается ответственность перед матерью и начинается ответственность перед самой собой. Независимо от того, считаем ли мы, что мама дала нам слишком много или слишком мало, нам больно видеть ее проблемы и чувствовать, что мы ничем не можем помочь.

Моя проблема в отношениях с мамой

Вот пример того, как я пыталась одновременно быть открытой для своей мамы Роуз и отгородиться от нее. Когда обоим родителям было чуть за восемьдесят, они переехали в город Топика, чтобы быть поближе ко мне и моей семье. Отец вселился в дом престарелых (теперь это называется медицинским центром), а мама – в отдельную квартиру. Все годы своего долгого брака Роуз присматривала за Арчи, но теперь она была беспомощна и не могла контролировать даже самые простые элементы ухода за ним, как, например, проверять, не упало ли одеяло с его постели ночью или открыты ли шторы в его комнате утром, чтобы впустить солнечный свет. Постоянным источником тревоги для Роуз всегда были деньги, и на почти десятилетнее содержание Арчи в трех разных домах престарелых уходили почти все ее ресурсы, которые она с невероятным трудом накопила.

У мамы было много собственных проблем, но она не имела привычки говорить о них прямо. За долгий период ее жизни в Топике я не могу вспомнить, чтобы она хоть раз сняла трубку и сказала: «У меня был ужасный день. Можно я приеду на ужин?» – или: «Можете ли вы со Стивом приехать ко мне? Мне скучно». Она так долго отодвигала свои потребности на задний план, что с трудом признавала их. Кроме того, она не хотела «обременять» свою занятую дочь.

В периоды стресса мама всегда сосредоточивалась на отце – будь то критика или беспокойство, поэтому нет ничего удивительного в том, что она уже не могла без Арчи после их нелегкого переезда в Топику. Несмотря на огромную любовь к жизни, Роуз, находясь одна в квартире, без достаточного круга знакомых, дел и целей, сосредоточилась исключительно на отце. Она стала еще пристальнее следить за возможными ошибками в квитанциях или за тем, что делается или не делается для Арчи. Роуз утратила объективность и чувство реальности, сконцентрировавшись только на негативе, и потеряла сон, размышляя о стоимости и качестве медицинского обслуживания Арчи. Мы со Стивом были единственными, к кому она обращалась со своими усилившимися страданиями и тревогой. Эта сосредоточенность моей в остальном такой мягкой мамы была столь высокой, что время от времени я держала телефон подальше от уха и пыталась сконцентрироваться на своем дыхании.

Я никогда не обладала достаточной самонадеянностью, чтобы думать, что смогу справиться с проблемой мамы лучше, чем она, – только по-другому. У всех нас есть свой способ управления сильным стрессом. Проблемой для меня было то, что я не была защищена от интенсивности и стойкости концентрации мамы на Арчи. Примерно через две минуты настойчивых и тревожных жалоб Роуз о том, что Арчи никак не мог использовать столько салфеток, прокладок и пеленок, сколько было указано в счете, мама и я были как две оголенные нервные системы, подключенные друг к другу и дергающиеся в конвульсиях.

Мои машинальные ответы только ухудшали ситуацию. Когда я ощущала приступ аллергии на речи об Арчи, я временно дистанцировалась от Роуз, реже звоня или навещая ее. Это лишь усиливало беспокойство мамы, потому что ее фиксация на отце становилась только сильнее. Иногда я пыталась «логически рассуждать» с ней и объяснять принцип работы дома престарелых или системы выставления счетов. Роуз казалось, что ее не понимают и вокруг нет союзников, и она удваивала усилия, пытаясь донести свои мысли. Иногда я входила в роль психотерапевта и выдвигала предположение о том, что, возможно, сделав Арчи своей основной работой, она пытается отогнать от себя другие проблемы. В свои худшие дни я огрызалась на нее: «Я сегодня просто не могу больше слушать разговоры о папе!» – или: «Что с того, что они выставили ему счет за лишнюю пачку подгузников! Стоит ли из-за этого страдать?» Из-за явного раздражения в моем голосе Роуз казалось, что ее критикуют, и ничего хорошего не выходило.