Книга С носом - Микко Римминен

Потом все прошли, длинная колонна, скорбной и в то же время торжественно-черной лентой. Теперь мне оставалось лишь отправиться за ними.

Миновав две длинные аллеи, следы провожающих свернули направо. Я прошла еще немного вперед и стала смотреть, как люди собираются вокруг могилы. При этом мне, конечно, приходилось делать вид, будто я чем-то занята, и я старалась прикинуться этаким любителем кладбищ, который внимательно разглядывает могилы, склонив набок голову, словно любая деталь вызывает у него неподдельный интерес; надо признать, их и правда было очень много, этих деталей, и все так красиво в свете низкого солнца, в объятиях необычного, берущегося из ниоткуда снега, тишина стояла такая, какая возможна только на кладбищах, где даже обычные звуки — пение птиц, шелест ветра и неожиданное уханье падающих с деревьев снежных шапок — сплетаются в какую-то особенно тихую тишину. Казалось, можно услышать, как вокруг заиндевевших могил шепчутся свечи и цветы, чьи ледяные лепестки с едва слышным хрустом опадают на снег.

Но, несмотря на всю эту красоту, предаваться созерцанию было нельзя. Я взглянула в сторону провожавших. Часть из них продолжала переходить с места на место, что было довольно естественно в подобной ситуации, когда толком не знаешь, куда встать, и одновременно стараешься не привлекать лишнего внимания и никого не обидеть. Здесь были худые старики, и разнокалиберные люди средних лет, и очень много молодежи, наверное, половина школы, а потом еще и такие, чей возраст невозможно определить. Сыновья отличались от отцов костюмами не по росту, которые они совсем не умели носить. Всех объединяла скорбь. Это было видно даже по тому, как они стояли.

В мою сторону совсем не смотрели, даже мельком, и потому я вдруг осмелела и прошла немного вперед по дорожке. Имена усопших сменяли друг друга, как бегущая рекламная строка в телевизоре, ветер ронял снег с веток, солнце пробивалось сквозь деревья, словно рассыпая пучок стрел. Из-за поросшего мхом могильного камня некоего Суло Ялонена, почившего во время войны, выпорхнула большая ворона, словно чья-то опаленная душа, — не знаю, почему я вдруг решила, что она опаленная, возможно, военная дата навеяла, — и ворона меня здорово напугала, ничего хорошего это ее неожиданное появление не сулило.

А дальше все произошло само собой. До людей, собравшихся, словно рой пчел, вокруг могилы, оставалось меньше двадцати метров. Стараясь не передумывать своих недавних мыслей, а точнее, не думая вообще ни о чем, я проделала эти последние решающие шаги, отступать было невозможно, даже если бы кто-то меня заметил. И когда под ботинком хрустнула пластмассовая баночка от кладбищенской свечки — молодежь ли ее уронила с могилы или какое животное, — я, услышав этот звук, замерла на месте и стала с ужасом ждать, что вот сейчас они все обернутся, но никто не обернулся, как раз опускали цветы, так вот, на чем я остановилась, ах да, замерла на месте, замерла, и замерла, и замерла, и вдруг заметила можжевеловый куст высотой, наверное, метра четыре и очень густой, скорее всего, я не увидела его раньше потому, что рядом росла высокая сосна и оба дерева были всего в нескольких шагах от меня.

Проделала эти необходимые шаги. Сосна оказалась слишком тонкой, чтобы за ней спрятаться, но за густым кустом можжевельника я могла стоять практически незамеченной. Впереди ничего толком видно не было, кроме черных спин и уходящего к лесу клочка кладбища за ними. Сложно сказать, что происходило возле могилы, никакого окошка для сидящих в засаде не предусматривалось. А потом я разглядела в гуще толпы Ирью.

Она стояла довольно близко к внутреннему краю этого плотного, с неровными краями кольца людей, держа подле себя сына и дочь, и выглядела совершенно изможденной и даже прозрачной, но одновременно и невероятно сильной. Ее сына я видела впервые, и он был такой подавленный. Муж стоял чуть поодаль, держа в руках венок, и казался окаменевшим, так обычно выглядят мужчины, когда они в костюмах и со слезами на глазах. Хотелось подбежать, обнять их всех и сказать что-то вроде: все будет хорошо, мир еще жив и полон любви и забот, но потом какой-то мужчина посреди черной толпы вдруг разразился бессильным, разрывающим сердце плачем, у меня тоже сразу сдавило горло и диафрагму, защипало в слезных протоках, и потребовались колоссальные усилия, чтобы сдержаться и не закричать.

А потом настала их очередь, Йокипалтио, класть венок, и они пропали в короткой и быстрой очереди, толпа зашевелилась и уплотнилась, и больше уже ничего не было видно. Мне оставалось только стоять на месте, ощущая, как дрожь проходит через все тело и, просачиваясь сквозь тонкие подошвы, уходит куда-то в глубь земли. Я ничего не видела и не слышала.

Я ждала. Ждала, когда можно будет перестать ждать, ждала так терпеливо и долго, что все эти «ж» и «д» в ожидании стали тихонько подпрыгивать у меня в голове, словно кто-то, сидящий внутри черепа, постукивал по его стенке маленькой мягкой дубинкой, но в ту секунду, когда уже казалось, что я вот-вот осяду от всего это ожидания на землю, Йокипалтио выбрались из круга и оказались в нескольких метрах от меня.

Они встали в заднем ряду красивой семейной группкой, венка в руках у Рейно уже не было. Я смотрела на пушистую черную Ирьину спину, к которой прицепился сухой березовый лист, и пыталась понять, как она, Ирья. И вот, перебрав в голове все возможные варианты ее состояния, я вдруг совершенно случайно, непреднамеренно, не нарочно произнесла это слово — получилось глупо и нелепо, но для меня это было очень важно, — имя, которое я не могла не произнести; я должна была это сделать, просто-напросто должна, ничего не поделать. Я должна была как-то подать ей знак.

— Ирья, — прошептала я и сама испугалась своего изменившегося после долгого молчания голоса. Это был шепот, да, но прозвучал он так, будто все буквы в слове были заглавные: — Ирья.

Она не услышала.

Она не услышала, лишь еще глубже вжалась в плечо своего авторемонтного мужа, дети дрожали рядом. Я продолжала стоять там, на небольшой площадке между сосной и высоким можжевеловым кустом, и вытягивала вперед губы, не зная, что еще я могу сделать после своего неожиданного громкого выкрика. А потом она вдруг повернулась, Ирья, и дочь, у которой поплыл макияж, тоже повернулась, и сын с уложенными волосами, покрывшимися инеем, и муж с пластырем на подбородке, и все эти люди в черном тоже внезапно обернулись, повернули головы, и тогда я заметила, что их было очень много, тугих черных тел, на которых вдруг обнаружились бледно-румяные головы с красными глазами. И все они пошли на меня.

Когда мне стало ясно, что толпа пришла в движение от одного только шепота, я сунула руку в самую глубь можжевельника и лихорадочно нашарила тонкий бугристый ствол, за который можно было схватиться и в который я вцепилась изо всех сил, хотя понимала, что это меня не спасет, ведь они шли сюда, все эти люди, обычные, скорбные, страшные люди, их было много, и где-то среди них шла Ирья с семьей, я на мгновение потеряла ее из виду и стояла теперь одна-одинешенька, схватившись за это глупое дерево, которое, конечно, совсем не было глупым, а стало таковым лишь из-за того, что я за него держалась в поисках спасения. Я изо всех сил старалась с ним слиться, только бы меня не заметили. Выглядело это, наверное, весьма комично, если бы кто-нибудь посмотрел со стороны, но никто не смотрел.