Книга Обнаженные мужчины - Аманда Филипаччи

Они болтают о пустяках, но я не прислушиваюсь, так как пытаюсь придумать для Томми объяснение, почему я прикован к шкафу для картотек и почему на мне сидит Сара – на случай, если он спросит. Но они продолжают беседовать, и я вдруг чувствую себя чем-то вроде кушетки – несущественным.

– А что это вы, ребята, тут делаете? – в конце концов спрашивает Томми.

– Мы разыгрываем известную сказку «Принцесса на горошине», – объясняю я. – Я играю роль перины.

– И горошины, – добавляет Сара.

– Есть от него какой-нибудь прок? – спрашивает у нее Томми.

– Да, особенно в роли горошины.

– А зачем наручники?

– Потому что я предмет, – отвечаю я, бросая сердитый взгляд на Сару. – Перины и горошины – неодушевленные, беспомощные предметы.

Наконец Томми уходит, попросив нас не вставать – он выйдет сам. И на этом кончается сон.

Утром я чуть ли не ожидаю, что Сара спросит, нельзя ли приковать меня наручниками к одному из шкафов для картотек, но она этого не делает. Она просит меня сбрить оставшуюся бороду, что я и делаю, а потом – проводить ее домой на метро, потому что ей хочется проехаться в метро в платье цвета солнца. Так мы и поступаем.

Когда мы прибываем в квартиру Генриетты, то застаем ее в постели. Одеяло натянуто до самого носа. Даже пальцев не видно.

– Что случилось? – спрашиваем мы.

– Ничего. Просто я немного простудилась. – Она смотрит на Сару. – Ты побрила бороду.

– Нет. Меня брил Джереми. Ты не думаешь, что ему это хорошо удалось?

– Да. Выглядит мило.

– У него это получается лучше, чем у нас. Ты бреешь меня так, как бреешь себе ноги и под мышками. Я бреюсь так, как брила бы голову кукле. А Джереми бреет меня так, как настоящий мужчина бреет бороду настоящей женщине.

– Да, – отвечает Генриетта из-под одеяла. – Тебе бы нужно пойти и рассказать об этом твоему попугаю.

В ту самую минуту, как Сара выходит из комнаты, Генриетта сбрасывает одеяло и подходит к туалетному столику, на котором – бутылочка медицинского спирта, бинты, ватные шарики и тюбик вазелина.

– Что вы делаете? – спрашиваю я.

– Я себя поранила.

– Каким образом?

– Съела кожу на губах и возле ногтей. – Она поворачивается ко мне лицом и указывает окровавленными пальцами на кровоточащие губы.

– Зачем? – спрашиваю я.

– Я нервничала.

– И ногти тоже?

– Нет, я не кусаю ногти. Предпочитаю колу. – Она прижимает к губам «клинекс». Кровь просачивается наружу, и «клинекс» прилипает к губам.

– Вы не простудились? – продолжаю я расспросы.

– Нет. Я не хотела, чтобы Сара видела, что у меня идет кровь, – отвечает она, и «клинекс» колышется от ее дыхания.

– Чем же это вызвано?

– Новостями. – Она открывает бутылочку со спиртом и начинает дезинфицировать пальцы.

Я сажусь на диванчик у окна, чувствуя, что уйдет немало времени, пока я вытяну из нее все.

– Да?… – говорю я.

– Да, – говорит она. «Клинекс» колышется. Это похоже на развевающийся флаг.

– Это хорошие или плохие новости?

– Это еще вопрос. Вот потому-то я себя и съела. Я не могу решить. Или, вернее, и хорошие, и плохие. – Она начинает бинтовать пальцы.

– Что это за новости?

– Подождите. Дайте мне забинтовать последний.

Я жду в тишине. Когда она заканчивает с пальцами, то снимает «клинекс» со рта и мажет губы вазелином. Потом сидит неподвижно, не произнося ни звука.

– Теперь вы можете мне рассказать? – спрашиваю я.

Ее взгляд обращается ко мне. Она вскакивает со стула, подбегает к своей кровати и ныряет в нее. Она прячет лицо в подушке, сжимая ее так сильно, что белеют костяшки. Еще не решив, следует ли мне расстроиться, я вижу, как она медленно встает. Чувствуется, что она расслабилась и ей гораздо лучше. Затем Генриетта подходит и садится рядом со мной. Она смотрит в окно.

– Мне звонил доктор Сары, – начинает она. – Сказал, что беседовал со свои другом, специалистом, о состоянии Сары. – Ее зрачки скользят от окна ко мне и обратно, как у марионетки. – …со своим другом, специалистом, который сказал, что Сару можно вылечить. – Зрачки марионетки снова скользят ко мне и обратно. – Ему нужно сделать ей тесты, знаете ли. – Глаза снова обращены ко мне, теперь в них слезы, и они уже не похожи на глаза марионетки.

Мои глаза тоже увлажняются. На лице у меня появляется улыбка, выражающая радость, но она трясет головой, хмурится и говорит:

– Нет! Вот почему я и съела свою кожу. Это потому, что мы не можем позволить себе быть счастливыми, иначе позже это могло бы нас убить.

Я гашу улыбку.

– Джереми, будьте осторожны, – предостерегает она, машинально сунув палец в рот, чтобы куснуть кожу, и моментально вытаскивает его, почувствовав во рту бинт. Она начинает бессознательно разматывать бинт на пальце. – Я уверена, что эти новости – всего лишь жестокая шутка судьбы, – говорит она. – Мы обретем надежду, а потом она рухнет, когда доктор скажет: «О, ну что же, я ошибся, для Сары нет надежды, простите, увы».

– Увы, – повторяет попутай, входя в комнату, как маленький человечек.

Дверь была приоткрыта. Генриетта бросается к ней и возвращается через минуту со словами:

– Сара ничего не слышала. Она в кухне, подбрасывает монетки.

Генриетта берет попугая и ставит на подоконник возле себя. Она гладит его по головке, и он начинает громко мурлыкать (этому он научился у моей кошки Мину, когда они недавно познакомились).

Генриетта продолжает:

– Я боюсь, что могу убить доктора или сделать что-нибудь не то, когда он скажет: «Простите, увы».

– Доктора к этому готовы. У них есть защита, – успокаиваю я.

– Вы имеете в виду телохранителей?

– Или мускулистых секретарей.

– Вы имеете в виду медсестер.

– Да.

– Мяу, – вклинивается попутай.

– Я хочу, чтобы вы повезли ее к доктору на обследование, – просит она.

– Почему?

– Потому что когда доктор скажет: «Простите, увы», я расплачусь. Сара не должна видеть, как кто-то оплакивает ее смерть. Вы не заплачете.

– Неизвестно.

– Я не знаю, говорите ли вы это из вежливости или действительно в это верите. Но я знаю, что вы не заплачете. Вы не настолько ее любите.

Мне бы хотелось многое на это ответить, но я молчу. Мы сидим в тишине, и попугай шепчет:

– Еще не пора? (Он умеет шептать.)