Книга О нас троих - Андреа де Карло

Ты, наверное, не знаешь, что у нас ребенок и что зовут его Ливио — как тебя; мне, конечно же, следовало сразу тебе написать, как он родился, но я только что объяснила, что у меня получилось с письмами, в общем, говорю сейчас. Ему три года, он очень нас веселит и, разумеется, требует постоянного внимания, но тут еще двое детей примерно того же возраста, и они развиваются так естественно, так просто; думаю, только ребенок может сделать твою жизнь столь полноценной, все остальное становится малоинтересным, малозначимым.

Я так рада, что у тебя все хорошо с Флор, хотелось бы когда-нибудь с ней познакомиться, она, наверное, необыкновенный человек, и я вообще рада, что у тебя все хорошо. Как видишь, и у меня все хорошо. Ты пишешь о ностальгии, конечно, мне тоже очень жаль, что мы не видимся, хотя, думаю, такой крепкой дружбе, как наша, и не страшна разлука (тут даже переписка не так уж важна), но вообще-то у меня нет никакой такой ностальгии, разве что вспоминаю, как нам хорошо всем было, когда Марко снимал свой первый фильм, или когда мы устроили выставку во дворе твоего дома. В общем, ностальгия моя довольно странная, ведь если задуматься, тогда нам не казалось, что все так потрясающе, только теперь, оглядываясь назад, понимаешь, какой замечательной жизнью мы жили, и сожалеешь, что это в прошлом. Но как раз привычка оглядываться назад, все переосмысливая, не нравится мне в людях, ностальгирующих по прошлому (я не имею в виду тебя!). Мне всегда казалось, что в ностальгии есть элемент предательства: точно так же, если что-то случается, тебе говорят: «А ведь я предупреждал» или: «Я так и знал», но это всегда неправда, никто тебя не предупреждал, никто не знал, что произойдет.

Я прощаюсь, потому что кончилась бумага, больше в доме нет ни листочка, но обещаю тебе, что куплю еще бумаги и напишу тебе, не стану откладывать еще на несколько лет.

Надеюсь, у тебя и дальше все будет очень хорошо, целую тебя крепко-крепко, думаю о тебе; сейчас мне кажется, что мы с тобой совсем рядом.

Привет

Мизия

В конверте:

Фотография Мизии с ребенком, у которого ее рот и брови, но глаза совсем другие. Оба улыбаются, не думая о том, как выглядят, не смущаясь того, кто их снимает. (К вопросу о том, что когда-то Мизия не любила сниматься.) Длинные волосы Мизии собраны в хвост, она немного поправилась и округлилась, если сравнивать с тем, какой была в Лукке. На щеках — яркий румянец, из-за того, что она все время на свежем воздухе и занимается физической работой; у сына тоже румянец. Мать и сын: в свитерах и стеганых холщовых куртках. Мать и сын: в сапогах, как у русских крестьян, на сапогах грязь. У ног мальчика сидит пятнистая собачонка.

Слева от них, в каменной стене дома, окно с облупившейся голубой рамой.

На заднем плане унылый пейзаж: склоны землистых и каменистых холмов, спускающиеся острыми выступами.

Пейзаж как будто передает особую, сосредоточенную тишину, как и выражение лиц Мизии и ребенка: невысказанные мысли, особый, сдержанный тон.

(К вопросу о том, что пишет Мизия о ностальгии.)

3

Летом на Менорке лучше всего жилось в июне — до того, как в аэропорт Маона начинали один за другим прибывать чартеры с туристами из Англии, а с Майорки, Ибицы и Форментеры на нас обрушивались в поиске незанятых территорий передовые отряды состоятельных отдыхающих из Испании и Италии. Мы с Флор и наши друзья ходили каждый день на море, подолгу купались, часами болтали, лежа голышом на песке, пока не начинали, черные от солнца, чувствовать себя дикарями с самым что ни есть примитивным сознанием. Мы разбивали маленький лагерь в какой-нибудь труднодоступной бухте, раскладывали одежду и полотенца так, чтобы занять побольше места, и зорко следили за морем, отлавливая признаки предстоящего нашествия, которое — еще неделя-другая — загонит нас обратно в глубь острова.

Как-то раз, в два часа дня, мы сидели под палящим солнцем на крохотном пляже, до которого идти было почти час; вдруг из ниоткуда возник огромный белый катер в форме утюга и устремился прямо в нашу бухту, хотя в воде могли находиться люди. С ревом разгоняя вокруг себя волны, катер совершил несколько маневров и наконец встал на якорь метрах в двадцати от берега; от двигателей катера исходили дым и вонь, мы махали руками в знак протеста и выкрикивали ругательства; когда я увидел на борту итальянский флаг, к моей ярости и отвращению добавился стыд. Прошло еще добрых пять минут, пока двигатель наконец-то заглушили, и на палубу выскочили две крашеные блондинки с загорелой, блестящей от солнцезащитного крема кожей, обе они тут же сняли верх своих бикини, желто-лимонного и розового; затем появились двое мужчин в солнечных очках и в бермудах: они чмокались с блондинками, изучали взглядом побережье, разглядывали цепь якоря, почесывали пах — и совсем не замечали взгляды и свирепые комментарии, которые посылало им с пляжа наше маленькое племя.

Одна из девушек прыгнула в воду с претензией на красивый прыжок, мужчины сняли бермуды и остались в плавках, высоко вырезанных по бедрам и с низкой талией (причем плавки казались им малы), и вторая девушка принялась обмазывать мужчин кремом для загара. Они стояли на палубе своего плавучего утюга с таким видом, словно им принадлежала вся бухта, и смеялись, терли себя по животам, выступавшим над резинкой плавок; их часы, браслеты, золотые цепи переливались в лучах палящего солнца. Одна наша соседка, пчеловод, стала напевать «Вот это свиньи» на мотив «Гуантанамера»;[30]через несколько минут вместе с ней пел весь пляж — горстка голых, разъяренных людей.

Итальянцы на катере этого не поняли, или, может, все поняли, но им понравилось, потому что они были позеры и слегка провокаторы, так что они продолжали свою пантомиму: ласкались, щекотались, почесывались, обменивались поцелуйчиками, делали смехотворную зарядку, слушали свою громкую музыку, прыгали в воду ногами вперед и прыгали головой вперед, хохотали, кричали, брызгались, вытирались полотенцем, меняли купальные костюмы, взирали на горизонт с видом покорителей больших морей и океанов. Потом они с огромным трудом спустили на воду надувную лодку, одна парочка неумело слезла в лодку и поплыла к берегу, а мы, не переставая петь, передразнивали их и корчили рожи.

Один парень крикнул «Вы загрязнили воду!», за ним — девушка — «Вонючки!», и еще кто-то — «Убирайтесь на Ибицу!» Те уставились на нас, будто только сейчас заметили, какие же у них враждебные зрители, и не могли поверить своим глазам, но тут же отгородились солнцезащитными очками и бесконечными ужимками высокоразвитых обезьян. Мужчина никак не мог вытащить надувную лодку на берег, несмотря на все свои неумелые попытки; потеряв пару раз равновесие, он разозлился на девушку, что та ему не помогает: они раздраженно препирались, махали руками, прыгали туда-сюда, нос лодки все покачивался на волнах прибоя. Нас разделяло метров десять; до ужаса характерные физиономии и жесты вызывали у меня такое сильное чувство отторжения, что хотелось сейчас же броситься в посольство любой другой страны и сменить гражданство.