Книга La storia - Эльза Моранте

В полном обмундировании он, увы, производил впечатление мальчишки; впрочем, смотрел он гордо и даже высокомерно. Он и здесь выказывал определенную нетерпимость — военная дисциплина ему тоже была не по нраву. В пору отбытия предметом его серьезной озабоченности стал Блиц, которого он поневоле должен был оставить в Риме. Не решаясь положиться на мать, он поручил собаку своему брату Узеппе; по этому поводу он торжественно пожал его ручонку, заключив с ним самый настоящий пакт чести.

3

Его прощание с Блицем стало душераздирающим, несмотря на заверения, что он вернется, самое большее, через неделю, во главе целой колонны грузовиков, груженых требухой и костями для всех собак Рима. Блиц не обладал легковерием Узеппе; он, вне всякого сомнения, полагал, что эти заверения являются продуктом повышенного самомнения и мании величия — в силу чего был безутешен. В течение целого дня, отказываясь даже от кое-как приготовленного рациона в щербатой миске, он бегал от двери к окну, крича, что Нино не вернется назад, хотя в глубине души знал, что Нино теперь слишком далеко и вряд ли его услышит. И если он замечал из окна мальчишеский силуэт, более или менее напоминающий Нино, он принимался лаять — горько и тоскливо.

Когда настал вечер, Ида, не зная, куда от него деваться, закрыла его на ночь в уборной. Но поскольку он, сидя взаперти, скулил без перерыва и скребся в дверь, то Узеппе, в свою очередь, отказался ложиться в постель, решив, что и он тоже проведет ночь в уборной, но не оставит Блица в одиночестве. В конце концов песику было предоставлено убежище в кроватке у Узеппе, где он, изнемогая от благодарности, радости и горя, облизал голенького Узеппе с головы до ног, а потом уснул в его объятиях.

Через два дня, десятого июля, союзники высадились в Сицилии. Теперь сирена выла каждую ночь, и Узеппе, ложась спать, прятал себе под подушку поводок Блица — тот обычно опережал сирену и извещал о близкой тревоге свою семью негромким потявкиванием.

Блиц неотлучно находился при Иде и Узеппе, за исключением разве тех часов, когда они уходили за продуктами. Поскольку наступили каникулы, Ида отправлялась за покупками по утрам, около десяти; в дни покупок она завела обычай почти всегда брать с собою и Узеппе, а Блица оставляла сторожить дом — ведь он при стоянии во множестве очередей был бы только лишней обузой. Он заранее знал, что в подобных случаях его не берут в компанию, и, крутясь вокруг них без всяких признаков радости, сокрушенно, но полностью смирившись со своей судьбой, наблюдал, как они готовятся к походу.

Возвращаясь, они уже с улицы могли слышать, как он во весь голос ликует, карауля возле окна, открытого на седьмом этаже. Входя в квартиру, они обнаруживали его у двери — он ждал, он приветствовал их безудержными излияниями радости, которые относились в основном к Узеппе. Блиц беспрестанно повторял ему: «Теперь самое драгоценное, что у меня есть — это ты!».

В один из таких дней Ида, отягощенная двумя кошелками, возвращалась из магазинов, держа Узеппе за руку. Погода стояла безоблачная, было очень жарко. Соответственно привычке, которую Ида в это лето приобрела, выходя по домашним делам, она была одета простенько — в домашнее платьишко, ситцевое и цветастое, без шляпы и чулок, на ногах у нее были парусиновые туфли на высокой пробковой подошве. На Узеппе была только застиранная рубашонка в клетку, переделанные штанишки из голубой фланели и пара сандалий, чересчур больших, потому что их покупали на вырост. Они при ходьбе по мостовой издавали чиркающие и шлепающие звуки. В руке он держал свой знаменитый шарик под названием «Рома» (орех под названием «Лацио» этой весной, увы, потерялся).

Они выходили с усаженного деревьями бульвара, что поблизости от товарной станции, и уже готовы были свернуть в улицу Вольши, когда безо всякого объявления тревоги с неба раздался множественный, как в оркестре, металлический жужжащий звук. Узеппе поднял глаза вверх и сказал: «Лилапланы!» В эту секунду в воздухе что-то засвистело, а за их плечами с мощным объемным гулом уже рушились стены, и вокруг вздыбилась земля, разорванная на миллион мельчайших комков.

«Узеппе! Узеппе!» — закричала Ида, которую толкнул в спину столб черного пыльного воздуха, застившей ей зрение. «Ма, я тут!» — ответил ей откуда-то снизу тонкий голосок, звучавший почти ободряюще. Она взяла его на руки, и мгновенно в ее мозгу всплыли инструкции Национального Союза ПВО и коменданта дома: если тебя застигла бомбежка, ложись на землю. Но тело ее, вопреки всем инструкциям, принялось куда-то бежать, не разбирая направления. Одну из своих кошелок она уронила на землю, а про вторую начисто забыла, и та все еще висела у нее на руке, под доверчивой попкой Узеппе. Тем временем зазвучали, наконец, и сирены. На бегу она почувствовала, что соскальзывает куда-то вниз, словно на коньках — под ногами у нее была свежая земля, она казалась только что вспаханной и курилась. Она вдруг села на эту землю, зажав Узеппе обеими руками. Кошелка опрокинулась, из нее вывалились овощи, они лежали у ее ног, среди них выделялись сладкие перцы нескольких цветов — зеленого, апельсинового и ярко-пунцового.

Одной рукой она уцепилась за вывороченный из земли корень, еще покрытый комочками земли. Устроившись получше, она легла на землю, окружив Узеппе своим телом, лихорадочно ощупывала его, желая убедиться, что он цел и невредим. Потом пристроила ему на голову опустевшую кошелку, словно защитную каску.

Они находились на дне какой-то темной траншеи, которая сверху, словно крышей, была защищена толстым стволом упавшего дерева. Совсем близко от них горизонтально вытянувшаяся крона шелестела листьями, которые трепал неестественно сильный ветер. Вокруг стоял гул и свист, что-то грохотало, резко хлопало, странно позванивало, покрывая слабые, доносившиеся как бы издалека, человеческие голоса и конское ржание. Узеппе, прижавшись к Иде, смотрел ей в лицо из-под кошелки — он был не то что испуган, а скорее заинтересован и озадачен.

«Ничего страшного, — сказала она, — Не бойся. Все это пустяки».

Он потерял сандалики, но все еще сжимал в кулачке любимый шарик. При особенно сильных взрывах он начинал едва приметно дрожать.

«Ничего страшного», — приговаривала она, полуубежденно, полувопросительно.

Его голые ножки покачивались около Идиной головы — одна ближе, другая дальше. В течение всего того времени, пока они оставались в этом убежище, он и Ида не отрываясь смотрели друг на друга, глаза в глаза. Трудно сказать, сколько времени это длилось. Ее ручные часики остановились; рассчитать же умом, сколько времени длится то или иное событие, возможно далеко не всегда.

Едва прозвучал отбой воздушной тревоги, они выглянули наружу и оказались в огромном облаке пыли, которое закрывало солнце и пахло горячей смолой; их тут же разобрал кашель. Через это облако проглядывали языки пламени и черный дым — его приносило со стороны товарной станции. На другой стороне бульвара все поперечные улочки превратились в груды развалин; Ида, держа Узеппе на руках, с трудом продвигалась вперед, стараясь выбраться на площадь. Ей приходилось пробираться между поломанными и почерневшими деревьями. Первым вполне узнаваемым предметом, попавшимся им на пути, оказалась мертвая лошадь; голова ее была украшена черным султаном, вокруг лежали растерзанные цветочные венки. В это мгновение что-то теплое и приятное закапало на руку Иды. И только теперь Узеппе от унижения заплакал: ведь он давно уже перестал быть совсем маленьким и обычно в штанишки не мочился.