Книга Натурщица Коллонтай - Григорий Ряжский

Конечно же, я дура, и это доподлинно про себя знаю и никогда об этом не ошибусь. Но я все же дура милая, я нацелена на встречность и постоянную взаимность, я готова вывернуть себя наизнанку навстречу тому, кто не обожмёт руку хватом и потянет соединяться, а положит длань на плечо и поцелует в лобик. И сделает так, что сама умру от него единственного.

Как от Паши когда-то.

Потом пересекла лужок, без единого дерева, гладкий, блестящий под первой изморозью, и круглый, как исполинская медалька «За взятие Праги».

И пошла просекой, в сторону юга, под высоковольтной линией жизни.

Или севера, неважно.

Иду, а она гудит, поёт над головой. И я сама напевать стала, на два голоса с ней, вторю себе под нос её загадочной монотонностью. И так удивительно, чувствую, заряжаюсь лесным этим электричеством, что звуки высокого напряжения разбегаются по моему телу и отзываются по мне каждой его доступной клеточкой.

Музыка — вторая натура, сказал кто-то, и теперь я согласна с этим, хотя никогда близко не сталкивалась с игрой на инструментах, а Лео на оперу так и не сводил, предпочитал облегчённые водевили и постановки драматических трагедий по произведениям унылой классики.

Летом в Москве была Олимпиада, первая в жизни, кажется. Наши поругались с Америкой, и она не приехала. Но мне запомнилась не этим, а Мишкой плюшевым, огромным. Как улетал в голубое небо, а люди плакали и смотрели вслед. Я и сама разрыдалась, когда спели, что «до свиданья, наш ласковый Мишка, до новых встреч». Вспомнила Мишеньку, сына двух отцов и одной меня. Как он там, где? Ничего от них, как вымерли, сволочи.

Ему теперь почти семнадцать без чуть-чуть, ровно в половине возраста Христа, стало быть, в половине своей будущей мудрости и мужественности.

Говорю:

— Ты хотела б, чтобы кто был его отец, этот или тот?

Я:

— Хотела, чтоб по совести. И по божественному провидению.

Я:

— А в области приоритетов?

Я:

— Просто чтобы счастливым стал, не как сама.

Я:

— А кто отец-то всё ж таки, какой приоритетней из двух имевшихся, какой родней по мысли об нём?

Я:

— Отстань, не хочу брать на себя такое, это не моё, это свыше. Как решат, тому и быть.

Я:

— А если решат, что не тот, а этот?

Я:

— Значит, этот. Всё равно мой, а не Фирки Рохлиной.

Я:

— А ты что же, собираешься в Бога поверить? Или уже?

Я:

— Это не я сказала, а ты. Говорю же, отвяжись, занудная.

Я:

— Я-то отстану, а Он, если прибьёшься к Нему, не отстанет, так и знай.

Я:

— Кончилось высокое напряжение, смотри, снова глухота пошла. Свернём?

И пошла напрямки, в самую глухомань, где уже дубы высились зрелые и жёлуди на почве между ними пополам с узорными завернувшимися кверху листьями, как маленькие виолончельки, изначально попавшие под асфальтовый каток.

А пенсия мне, кстати говоря, положена как всем, по трудовому стажу, но после 55, так что, пока не попросят, буду туда ходить и стоять до упора. И любую позу готова, неважно от возраста, если художественно наполненная.

Забыла спросить — не обиделась ты, что я Бога между делом помянула? Знаю, что не любила ты его и не признавала, исходя из трудов, как деятель коммунизма и атеистическая натура, но я же всуе, несерьёзно об этом, только краем зацепила между гармонией и красотой.

Тогда же стало быстро темнеть, но это не напугало меня, Шуринька, и не насторожило дальнейшей неопределённостью возвращения к электричке, а только дополнительно поддало интереса к живой природе и уходящей красоте осеннего леса периода позднего увядания.

Знаешь, аж задохнулась вдруг наплывшим на меня чувством. В один миг собралось всё в окончательную картину этого увядания: деревья все эти смешанные, притихшие перед спячкой, холодная темнота безлюдного апрелевского леса, соскальзывающий с неба в пропасть последний зримый свет, едва уже заметный сквозь дубовые стволы, и сама я, уходящая натура, будто часть этой безбрежной тьмы, медленно удаляюсь от жизни в тень трамвайной остановки, а потом трамвай тихо звякнет и повезёт меня в сторону конечной, скользя рогами по нависшим надо мною проводам.

Вышла к другой уже станции, следующей или даже через одну, не помню в какую сторону от Апрелевки этой, настолько нагулялась я и напиталась переживаниями благодаря Дормидонтову, спасибо ему, партийному.

Домой вернулась уже совсем к вечеру, но зато возбуждённая и приподнятая над суетностью праздника, не до него было.

В тот день памяти революции я ощутила на себе, как прорастают из моих глубин и рвутся к свету зачатки первой женской мудрости, которая опоздала против тела на больше чем полжизни моей.

И откуда чего берётся в человеке?

С какой планеты валится на него внезапность неожиданного познания?

Уж не с твоей ли 2467-й, Шуринька моя?

А Дормидонтов отказ мой на необъявленный его призыв запомнил и не простил, пошёл другим днём в учебную часть и отдел труда и зарплаты разбираться через бухгалтерию насчёт занятости демонстраторов пластических поз в учебном процессе.

Короче, стали они считать, оказалось, что норматив собой перекрываем по позированиям, переработка в основном идёт против КЗОТа, а моя ещё и больше других, как у незанятой матери без детей, семьи и хобби свободного времени.

Чуть не двойная.

Остановили сразу, стали вести строгий учёт часов позирования, чтобы соблюдать.

Думал, таким способом прищемит он меня, что не подала ему встречных признаков угадания его намерений.

Как же, выкуси, Дормидонтов! Партийцами своими покомандуешь, членами!

Тут же на мастерские пошла, с почасовой компенсацией упущенной творческой выгоды от недобора поз.

Удивительное дело, бабушка. Это обстоятельство в какой-то мере упрочнило мои открытия про себя. Знаешь, я ведь ничего особенного против прежнего не предпринимала. Просто все они вдруг словно сами испытали, что я сильно изменилась изнутри, обустройством характера, поведения и манер.

Что-то, видно, теперь не сходилось у них в ощущениях меня, против того, где у них же раньше проскакивало.

Некоторые даже на «вы» перешли, кто послабей волей, другие уважительности добавили в общение, пристойности мужской, разумности в порядке действий.

Начинаем теперь непосредственно с работы, никаких предварительных возлияний, намёков и разговоров за жизнь.

У каждого — своя, всё.

И своя же работа, если ты художник и творец. Как и творческий план, и выход результата.