Книга Ласковый голос смерти - Элизабет Хейнс

Аннабель

Когда я открыла глаза, рядом его не оказалось. Я ничего не чувствовала, и мне не было страшно.

Шло время — когда я открыла глаза снова, стало светло, а потом опять темно. Шесть вечера наступало уже дважды. Я отвечала на звонок черного телефона, что-то слушала и что-то говорила, хотя не могла вспомнить, что именно.

Во рту пересохло, слюна казалась клейкой — но больше меня ничто не беспокоило. А потом прошло и это.

Телефон лежал у кровати. Я поставила его на зарядку, как было велено.

Мне казалось, будто я чего-то жду.

«Когда она придет, я узнаю, — подумала я. — И встречу ее как старую подругу».

Колин

К своим обязанностям я отношусь весьма серьезно, хотя, должен признаться, прочитанная в пятницу статья в газете меня несколько расстроила.

Бо́льшую часть субботы я оставался дома и выбрался на улицу лишь после наступления темноты, чтобы нанести один визит. Съездив в пятницу в дом на Ньюмаркет-стрит, я решил оставить его хозяйку в покое до момента трансформации. Нет ничего забавного, когда тебе мешают живые. Вместо нее я отправился навестить Мэгги. Я часто думаю, что ее найдут самой последней, — в этом есть некая ирония судьбы, поскольку она явно самая богатая из всех, с кем я проводил время. Казалось бы, ее друзья и родственники должны относиться к ней с бо́льшим почтением, ведь она многое может им предложить. Но пока, уже несколько месяцев, она без помех трансформируется. Дом ее прекрасен, а в сельской местности запах вряд ли побеспокоит соседей, как часто бывает в городских районах.

Обычно я навещаю ее по выходным, иногда даже днем, поскольку ни разу не видел на дороге ни души и не особо беспокоюсь, что меня заметят. О чем тут беспокоиться, скажете вы? Но на самом деле я человек достаточно скрытный. Если встретите меня на улице, вряд ли вас особо встревожит мое присутствие — так и должно быть. И все же я предпочитаю быть незаметным.

Хотите знать, чем я занимаюсь во время своих визитов? Полагаю, да.

Я фиксирую изменения, наступившие после моего предыдущего визита. Я пишу заметки, но чаще уже потом, дома. Я делаю фотографии цифровой камерой, которые затем изучаю, каталогизирую и храню. После, задокументировав все, я просто сижу рядом и смотрю на своих подопечных. Я всегда слежу за тем, чтобы ничего не нарушить, ничего не оставить после себя.

Должен сказать, что многие из них уже не повергают меня в былой трепет. Эротическое возбуждение постепенно сменилось чем-то вроде нежности, а может быть, хотя я никогда не понимал в полной мере значения этого слова, даже любви. Все-таки порой я провожу с ними многие месяцы. Я знаю их тела куда лучше, чем мужья, партнеры, матери. Я вижу то, чего они никогда не видели сами, — мгновения, когда плоть постепенно обнажает свою суть, кусочек за кусочком, раскрываясь, подобно цветку, чтобы явить сокрытую внутри красоту.

Иногда я с ними разговариваю, хотя, конечно, они меня не слышат. Я как бы напоминаю себе, что они — человеческие существа, хотя, естественно, с чисто научной точки зрения они быстро превращаются в объект распада. Пожалуй, больше всего меня возбуждает тот момент — определяйте его как хотите, — когда они перестают быть личностью. Сам не знаю почему, но, хотя сама мысль о сексуальном контакте с другим человеком требует от меня немалых усилий, в такие моменты я вполне могу его представить.

Как же запах, спросите вы? Разве он не отвратителен? Да, вам хочется это знать — я бы сам на вашем месте задал этот вопрос в первую очередь.

Все они, естественно, пахнут по-разному, и в этом тоже часть очарования. Конечно, запах надолго заседает в ноздрях, но мне он ни разу не казался невыносимым. Пробыв долгое время в их обществе, начинаешь замечать, как меняется запах по мере разложения. Порой он напоминает прогорклый сыр, рвоту, протухшее мясо; он может быть даже сладковатым, словно экзотический десерт, который едва ли хватит смелости попробовать. Естественно, мне не нравится запах гниющей еды — он похож, но куда менее привлекателен.

Я всегда навещаю их в одной и той же одежде, которую часто стираю. Их запах въедается в ткань — так, полагаю, въедаются духи́ любовницы, — и, как бы я ни наслаждался ароматом собственной одежды, нельзя допустить, чтобы его заметил кто-то другой.

На самом деле я немного слукавил. Я сказал, что запах никогда не казался мне невыносимым, но был один алкоголик — кажется, его звали Робин, — хотя я помню его интеллигентным человеком, который бы стал умным и интересным собеседником, если бы не случившаяся в его жизни трагедия. Я не понимал всей глубины его недуга, пока он не начал разлагаться. Запах проспиртованной печени был ни на что не похож. Даже я с трудом его выносил. Я стал ходить к нему реже, но с каждым разом становилось все хуже, и после нескольких визитов я вообще перестал его навещать.

Вчера вечером я пробыл с Мэгги дольше обычного. Заговорив, я вдруг понял, что не могу остановиться. Она прекрасная собеседница.

Когда я вернулся домой, было уже очень поздно, и, соответственно, утром я тоже проснулся поздно.

После обеда я решил съездить навестить мать в «Лиственницах», подумав, что это могло бы отвлечь меня от тревог, связанных с полицейским расследованием.

Она спала в кресле в комнате отдыха, склонив голову под неестественным углом. Несколько женщин смотрели футбольный матч по большому телевизору, включив звук на полную. Я пододвинул скамеечку для ног и сел рядом с матерью, надеясь, что она не проснется за те полчаса, что я счел разумным здесь провести. За неимением лучшего я стал смотреть футбол, но матч оказался невероятно скучным.

Когда я снова взглянул на мать, она уже не спала и смотрела на меня, хотя положение ее головы не изменилось.

— Привет, мама, — сказал я.

Она молча таращилась на меня немигающим взглядом. К углам ее открытого рта прилипли крошки.

Внезапно я вспомнил момент из детства — отца тогда уже не было в живых, так что я был подростком, — когда она заставила меня съесть целую кастрюлю капусты, которая по моей вине выкипела досуха. С чего-то решив, что оставила меня присматривать за ужином, она отправилась поболтать с соседкой, а когда вернулась, кухня была полна вонючего желтого дыма, а кастрюля трещала на плите. Я читал книгу у себя в комнате, ни на что не обращая внимания.

Вскоре на стол передо мной поставили ужин — кастрюлю, полную пригоревшей капусты, и вилку, чтобы ее отковыривать. Когда я отказался есть, мать час просидела рядом со мной, с тоской глядя на кастрюлю, а потом отскребла кусок капусты когтями и сунула мне в рот. Я сопротивлялся, кричал и едва не задохнулся.

— Ты меня ненавидишь, — прошептал я сидевшему в кресле призраку.

Мать сверкнула глазами.

Вскоре я уехал, зайдя по пути к заведующей убедиться, что она знает о моем визите и не станет звонить в ближайшие несколько недель.