Книга Шаман всея Руси. Книга 2. Родина слонов - Андрей Калганов

Но Степан не видел этого буйства жизни, все не шли из головы два горящих глаза. Смурно и тревожно было на душе.

Марфуша, застав милого дружка в дурном расположении духа, рассудила ошибочно, что мается тот от похмелья, и быстренько собрала на стол: все та же медовуха, только закуска попроще, чем в бане, нарезанный мелкими ломтиками хрен да цибуля.

И Степан, поддавшись мрачному настроению, приговорил в одиночку изрядный кувшинчик. Марфуша же все то время, пока он похмелялся, смотрела на него влюбленными очами, подперев румяную щечку ладошкой, да спрашивала, не желает ли лада еще чего.

Надо сказать, Белбородко желал... Желал покоя! Ни богатства, ни славы, а просто, чтобы его не трогали, ну хотя бы недели две. В отпуск хотел, в отпуск! Забаррикадироваться в своей питерской квартире, затоварившись снедью, и отдохнуть от общества человеков, этих вездесущих пройдох, тянущих каждый в свою сторону одеяло жизни. Лишь любимая должна быть рядом. Слушали бы музыку, танцевали, занимались любовью...

Но чем больше Степан отдалялся от своего прошлого-будущего, тем несбыточней становилось это его нехитрое желание. А как бы славно... Забрались бы сейчас с Марфушей под душ, а потом развалились на диване с бутылкой чего-нибудь прохладительного и тупо уставились в ящик, сиречь телевизор. Праздность — наипервейшая предпосылка семейного счастья!

— Я боюсь, когда ты такой.

Белбородко тряхнул кудрями, отгоняя ненужные мысли:

— Иди сюда.

Они жили с Марфушей уже довольно давно, но всякий раз, когда в Белбородко разгоралась страсть, девушка смущалась. И это еще больше заводило Степана.

— Нельзя, ночки дождемся, да пусти же, — шептала Марфуша, отстраняя Степана, — сейчас Гридька-пострел примчится, он еще вчерась, как ты в баню ушел, прибегал, говорил, странников ведун Дубровки споймал да в Куяб, как ты наказывал, приволок, сам суд чинить не стал.

— Да чего ж ко мне его не послала?

— Сам ведь наказал не тревожить тебя, я и распорядилась, чтобы до утра подождал... Эка невидаль, — надулась Марфуша, — татей споймали. Почитай, каждый день ловят кого-нибудь. А я тебя почти и не вижу, все в делах...

Степан оборвал девушку:

— Чего еще говорил Гридя?

— Да чего, повязали да снопами на Бурьяновом дворе свалили, а Угрим с Бурьяном пьянствовать затеяли.

«Чего это? — удивился Степан. — Бурьян мужик прижимистый, гостеприимством никогда не славился, иного гостя и на порог не пустит, а коли пустит, так и за постой спросит».

— Гридька больно невеселый прибегал, пришибленный какой-то, говорил...

— Потом, Марфуша, после расскажешь. Девушка совсем разобиделась и ушла на свою половину.

Белбородко не стал дожидаться гонца Гридю, наскоро опоясался мечом и бросился вон из избы.

— От неугомонный, — всплеснула руками Марфуша и, подойдя к печи, придирчиво осмотрела лохань с натянутыми на горловину штанами из невиданной блестящей ткани[19].

Штаны принадлежали Степану, а Степан был ведуном, посему Марфуша не особенно дивилась странной одеже. Дело понятное, были простые порты, поворожил над ними — стали диковинными. Вздохнула, проверила, не развязался ли гашник, затянула покрепче узел, коим были заплетены штанины.

— Ишь встают-то, — прошептала Марфуша.

Оправила уже изрядно надутые порты, чтобы не заваливались на сторону, вздохнула и заспешила на двор задать корма курам.

* * *

С татями у славян поступали просто — на кол или в котел с кипятком за серьезные проступки, за мелкие же — вира. Насчет того, что мошенничество в особо крупных размерах может сойти за проступок мелкий, у Белбородко были серьезные сомнения. Потому приготовился он застать на Бурьяновом подворье что-то вроде суда Линча, вернее, плачевного финала этого суда, потому что сам суд должен был состояться вчера вечером. Степан спрыгнул с коня и ну ломиться в запертые ворота.

— Отворяй, — орал Белбородко, молотя кулачищем в дубовый тёс, — не то вышибу к чернобожьей матери.

Насчет «вышибу» Степан блефовал — ворота были сработаны на совесть.

Вокруг стал собираться народ. Народ — громко сказано. Три ощипанных мужичка, вот и весь народ.

— Не, коли близко нет, так и не услышат. На конягу взгромоздись да с него на тын перекинься, там и доорешься, коли харю на подворье просунешь.

— Чего брешешь, Тимоха, може, они в избе сидят.

— Да ты в уме ли? Хорс-солнышко в самой макушке неба болтается, кто ж в избе сидеть будет?

— Дурные вы, — хмурился третий, — гулянье у них... Почитай, весь наш конец у Бурьяна гуляет. Оттого и не слышат, как в ворота мужчина молотит. Бона галдят как!

— А нас чего ж не позвал Бурьян?!

— Побрезговал, видать.

— Красного петуха ему за то.

Наконец ворота распахнулись. Показался хозяин. Рожа у Бурьяна была цвета спелого баклажана, проще говоря, синюшная.

— А-а-а, Степа-а-ан, — полез обниматься, — уважил... А вы, — погрозил кулаком притихшим мужичонкам, — кыш отседа, вошь безродная!

Мужики, негромко поругиваясь, поплелись с глаз долой.

— У-у!.. — погрозил кулаком Бурьян, — кобылку по весне попросили, чтобы поле вспахать, я и дал по доброте, а они, проклятые, заморили лошадку.

— Так взыщи.

— Да голь перекатная, — махнул рукой Бурьян, — что с них взять? Ниче, отработают. Я их в бараний рог...

Во всю длину двора стояли столы, ломящиеся от снеди. Зажаренные на вертеле молочные поросята, набитые яблоками гуси, горы вареных яиц, огромные судаки, окорока, каковыми при желании можно врагов убивать... И бочки, бочки, бочки» с медовухой, квасом.

Толпа гостей находилась в том состоянии, в котором уже не приветствуют вновь прибывших, не преподносят им штрафную. Во главе стола, справа от места, предназначавшегося хозяину, сидел вусмерть пьяный Угрим; обхватя голову руками, выл заунывную песню. Слева — зареванная Лада в узорчатой поневе зыркает на гостей, словно ножом режет. У пузатой бочки с медовухой вихрастые парни отплясывают вприсядку. У конца стола, что ближе к воротам, растаскивают двух сцепившихся парубков. Смех, крики, женский визг... Степан молча прошествовал на почетное место, уселся рядом с Угримом:

— Здорово, кузнец.

Угрим мутно взглянул на Белбородко:

— Ты хто?

— Забывчив, — рассмеялся Степан, — как на свою свадьбу не забыл прийти?

— То сватовство, — заплетающимся языком проговорил Угрим, — жениться осенью будем!