Книга Запределье. Осколок империи - Андрей Ерпылев

Множились за спиной Ксенофонта шепотки, что, мол, недаром наказал его Всевышний, что нечего было глаза на чужих девок пялить, да по вдовьим огородам за полночь шастать…

И становился от этого мужик еще угрюмее, еще нелюдимее, все чаще прикладывался к «горькой», а потом смертным боем колотил ни в чем не повинную жену, никак не могущую зачать ему еще одного, нормального ребенка — надежду и опору в старости. А та и рада бы, да надорванный тяжкой крестьянской работой и частыми родами организм уже не способен был на такой подвиг…

Колотил бы Андрианов и детей-уродцев, возможно, сжил бы их со свету вообще, да стоило ему глянуть в их светлые, не по-детски серьезные глаза, так похожие на его собственные, как разжимались кулаки и опускались руки…

Ксенофонт отворил калитку в высоких тесовых воротах, крепостной стеной отгораживающих двор от улицы, и вошел во двор. Сердце будто сжало невидимой рукой: младшенький, еще недавно ненаглядный сыночек Прошенька возился возле завалинки с приблудным щенком и даже не глянул на вошедшего отца. А давно ли карапуз бросался с радостным визгом навстречу, едва завидев его? И сердце радовалось при виде веселой кругленькой мордашки, и всегда находился в кармане гостинец для «наследника» — петушок на палочке, затейливая свистулька или «городская» игрушка-безделица.

Мужик тронул карман, но там, естественно, кроме табачных крошек да завалявшегося пятиалтынного, было пусто.

Зато песик, завидев знакомого человека, вырвался из детских ручонок и с заливистым лаем бросился к Андрианову-старшему. То ли радость выражал свою щенячью, то ли защищал своего маленького хозяина…

Ксенофонт был от природы не злым человеком, да и четвероногую живность никогда не обижал — как иначе в деревне, где каждая животинка в хозяйстве сгодится, что корова, что лошадь, что овца или коза, что собака. Даже кошка вроде тварь бесполезная, а и та пользительность имеет: мышей ловит, детвору забавляет… Какой черт толкнул мужика? Он и сам бы ни за что не сказал, почему вдруг саданул приближавшегося кутенка сапогом так, что взвизгнул тот только предсмертным коротким визгом, да улетел за крыльцо старой тряпкой.

— Нечего тут зверинец разводить… — только буркнул Андрианов-старший, будто ожегшись о взгляд сына.

Буркнул и, невольно втянув голову в плечи, будто ожидая ножа в спину, чуть ли не бегом взбежал на крыльцо и рванул на себя дверь в сенцы, чтобы только не видеть мальчишку, бросившегося к мертвому собачонку и схватившего его на руки.

Он ожидал услышать за спиной и детский плач, и причитания, и лихое слово в свой, отцовский, адрес. Только не то, что услышал…

Сперва негромкое, робкое поскуливание, а потом — тявканье. С каждой секундой становившееся все громче и веселее.

«Не может этого быть! — подумал Ксенофонт, оборачиваясь. — Быть такого не может!..»

Но глаза подтвердили: еще минуту назад безнадежно мертвый щенок, все еще весь в крови, весело носился вокруг стоящего на коленях Прошеньки и заливисто лаял, мотая полуоторванным ухом. А в глазах малыша, устремленных на отца, сквозило взрослое презрение. Так облеченный властью господин, проезжая мимо, смотрит на копошащегося в борозде мужика, которому никогда не дотянуться до него…

И тогда рука Ксенофонта сама собой нашарила топор…

* * *

— Зачем вы убили сына, Андрианов?

Обер-полицмейстер Новой России Губанов каменной глыбой нависал над скорчившимся перед ним на табурете дряхлым стариком, размазывающим дрожащими руками по лицу слезы. На щеках и седой бороде оставались красные разводы, кровью была заляпана и рубаха мужика.

Только с огромным трудом Владимир Леонидович узнал одного из жителей Ново-Корявой, семья которого пострадала от недавнего детского мора едва ли не больше всех.

— Постойте, Федор Викторович, — отстранил он полицейского. — Дайте ему успокоиться.

— Успокоиться? — повернул к генерал-губернатору перекошенное лицо обер-полицмейстер. — Да он по пьянке родного сына топором порешил! Его, мерзавца, петля успокоит!

— Это решит суд, — построжел голос Еланцева. — А никак не вы, Сергей Викторович. Отойдите в сторону и дайте мне поговорить с… задержанным.

Губанов с трудом взял себя в руки, отошел к столу, схватил графин и принялся глотать воду прямо из горлышка.

— Бедняга, — шепнул за спиной Еланцева Модест Георгиевич. — Вдовец, дети пропали без вести в Гражданскую… Его можно понять.

— Все можно понять, — отрезал Владимир Леонидович. — Но это не дает никому права нарушать закон… Скажи-ка мне, голубчик, — обратился он к рыдающему убийце. — Почему ты это сделал?

— Что сделал? — вперил в него дикие глаза мужик.

— Зачем сына убил?

— Не сын это мой! — взвизгнул убийца, и мокрое от слез лицо исказилось яростью. — Это черт был! Черт в моего сыночка проник! Я черта убивал!..

На губах у него выступила пена, глаза выкатились из орбит. Казалось, что еще миг — и он забьется на полу в приступе падучей.

— Он с ума сошел, — покачал головой Еланцев, отодвигаясь от вопящего мужика. — Смерть сына…

— Да, — поддержал его Привалов. — Тяжкое переживание, усугубленное алкоголическими излишествами… Его нужно срочно лечить, Владимир Леонидович.

— Вздернуть его, как собаку, нужно, — скрипнул зубами полицмейстер. — На первом суку, чтоб другим было неповадно!

— Посадите его в одиночную камеру, — распорядился генерал-губернатор, не глядя в сторону Губанова. — И пришлите врача. И позаботьтесь, чтобы он ничего с собой не сделал. Нужно тщательно расследовать это дело.

— Исповедаться ему надо, — вздохнул отец Иннокентий, присутствовавший при этой сцене и доселе только беззвучно шевеливший губами, должно быть читая молитвы. — Горе затмило ему разум, Владимир Леонидович…

— И это тоже, святой отец. В свое время.

Дверь распахнулась, и на пороге вырос ротмистр Манской. Но в каком виде! Мундир распахнут на груди, фуражка отсутствует, щека украшена свежей царапиной.

— Вот вы где, господа!

— Что с вами, ротмистр?

— Не обращайте внимания на мой внешний вид, — офицер смущенно запахнул мундир, безуспешно пытаясь застегнуть его на вырванные с корнем пуговицы. — Бунт, господа! — торжественно объявил он.

— Этого еще не хватало! — ахнул Привалов, хватаясь за сердце.

— Грехи наши тяжкие, — вздохнул отец Иннокентий…

5

— Я ни в чем не обвиняю вас, Сергей Львович, — генерал-губернатор расхаживал по комнате из угла в угол, заложив руки за спину. — Наоборот, одобряю ваши действия. Конечно можно, наверное, было бы поступить более мягким образом…

— У меня не было времени, — отрывисто бросил ротмистр Манской сквозь зубы — медик обрабатывал ему глубокий порез на щеке, и терпеть резкую боль удавалось, лишь собрав всю волю в кулак. — На выбор средств.