Книга Остаться в живых - Деон Мейер

Аллисон начала торопливо записывать, боясь что-нибудь упустить.

— Но, если вы собираетесь выставить его безжалостным убийцей, вы совершите ошибку. В нем было много хорошего. Как-то зимней ночью мы поехали в город, в квартал красных фонарей. Собирали, так сказать, плату с наших подопечных. Крошка все косился на уличных мальчишек — их там вертелось человек двадцать-тридцать. А потом собрал их всех, отвел в ресторанчик «Шпора» и сказал управляющему, что у них всех день рождения. Велел накормить до отвала и еще приказал официантам спеть «С днем рождения». В общем, устроил им праздник.

Аллисон перестала писать и посмотрела на своего собеседника.

— В те дни он сделал выбор. Он сам пришел устраиваться к вам на работу. Не понимаю, зачем ветерану «Копья нации» охранять наркобарона.

— Дело в том, что вы никогда не были ветераном «Копья нации» и никогда не оказывались без работы в новой Южной Африке. Если вы посвятили всю свою жизнь борьбе с апартеидом и победили, вы, вполне естественно, ждете награды. Это вполне по-человечески; это у нас в крови. Свобода как таковая — награда эфемерная. Ее нельзя потрогать, подержать в руках. Однажды утром вы просыпаетесь, и вы свободны. Но вы живете в том же вшивом пригороде, похожем на гетто, что и вчера, вы так же бедны, и ваши родные так же унижены, как и раньше. Свободой сыт не будешь. На свободу не купишь ни дома, ни машины.

Арендсе отпил большой глоток кофе.

— Мадиба был нашим пророком Моисеем. Он привел нас в Землю обетованную, но в ней не оказалось ни молока, ни меда.

Он поставил чашку на стол.

— Вот примерно так. — Он мягко улыбнулся. — Не знаю, что вам еще сказать. Вы ищете настоящего Крошку, но, по-моему, его никто не знал как следует. Могу добавить только одно: пока он на меня работал, он ни разу не опоздал и ни разу не заболел; он не пил и не прикасался к нашему товару. Женщины? Да, женщины у него были. Крошка — мужчина. У него есть определенные потребности. Молодые девки сходили по нему с ума, бегали за ним. Но он никогда не попадал в неприятности. В общем, могу сказать, что телом он был на работе, а душой — где-то в другом месте. — Орландо Арендсе задумчиво покачал головой. — Был один случай с французами… Как-то мы гуляли по городу и наткнулись на туристов, французов. Наверное, они заблудились — разглядывали карту и лопотали по-своему. Они обратились ко мне на ломаном английском — искали какое-то место. Я не успел и глазом моргнуть, как большой черный Крошка начал болтать по-французски, как будто там родился. У меня на глазах он совершенно преобразился, у него все стало другое — и фигура, и глаза, он говорил на другом языке, как будто жил в другой стране. Он как будто ожил, и его разум и душа оказались вместе. — Воспоминания развеселили Арендсе. — Вы бы видели, как обрадовались туристы — они только что не кинулись его обнимать. Трещали, как сороки. А когда они ушли, я спросил: «Что это было?» И Крошка ответил: «Моя прежняя жизнь». Тоскливо так ответил… Тогда я понял, что совсем не знаю его. Я так никогда и не узнал его по-настоящему. Еще чаю хотите?

— Да, спасибо, — кивнула Аллисон, и Арендсе отдал необходимые распоряжения. — А потом он просто взял и ушел? Уволился?

Орландо Арендсе допил кофе.

— Мы с Крошкой… уважали друг друга. Мы смотрели друг другу в глаза, а такое, заметьте, в нашем деле бывает редко. Частично наше уважение проистекало оттого, что мы оба знали: тот день настанет.

— Почему он от вас ушел?

— Почему? Может быть, потому, что время настало. Наверное, так ответить будет проще всего. Но это не вся правда. Почти перед самым его уходом я дал ему крупную сумму. В подробности вдаваться не стану. Назовем это бизнесом, сделкой. Крошке пришлось и пострелять, и подраться. В результате он очутился в больнице. А когда вышел, сказал, что завязывает.

— Вы дали ему деньги?

— Я человек чести, дорогая моя. Спросите об этом ван Гердена.

— Кто такой ван Герден?

— Затопек ван Герден. Бывший полицейский, бывший частный сыщик. Сейчас он, кажется, профессор психологии в университете.

— В каком университете? Кейптаунском?

— Дорогая моя, пути Господни неисповедимы. — Глаза Орландо Арендсе сверкнули. Он подозвал официанта и потребовал счет.

Винсент Радебе закрыл за собой дверь комнаты для допросов. Мириам Нзулулвази, насупившись, смотрела в большое, во всю стену, зеркало.

— Когда меня отпустят? — спросила она на языке коса.

— Присядь, сестра, — негромко и сочувственно ответил Радебе.

— Я вам никакая не сестра.

— Понимаю.

— Ничего вы не понимаете! Что я сделала? Почему вы держите меня здесь?

— Чтобы защитить и вас, и Тобелу.

— Вы лжете. Как вам не стыдно обманывать свою соплеменницу!

Радебе сел:

— Прошу вас, выслушайте меня. Прошу вас!

Она повернулась к нему спиной.

— Мэм, похоже, из всех здешних служащих только я один считаю Тобелу хорошим человеком. Мне кажется, я понимаю, что произошло. Я на вашей стороне. Ну, как мне убедить вас поверить мне?

— Очень просто. Отпустите меня! Я потеряю работу. Мне нужно забрать ребенка. Я не преступница. Я никогда ничего никому не делала плохого! Отпустите меня.

— Вы не потеряете работу. Обещаю.

— Как вы это сделаете?

— Я поговорю с руководством банка. Все объясню.

Мириам обернулась:

— Как мне вам поверить?

— Говорю вам, я на вашей стороне.

— То же самое говорила и белая женщина.

Менц права, подумал Радебе. Нзулулвази — крепкий орешек. Он сам вызвался пойти поговорить с Мириам. Ему было не по себе оттого, что она здесь, что ее арестовали. Мыслями он был с ней, он ей сочувствовал, но вред уже был причинен. Он долго молчал.

Мириам первой нарушила паузу:

— Что мне вам сказать? Что мне сделать, чтобы вы меня отпустили?

— Во-первых, сегодня утром вы давали интервью…

— А чего вы от меня ждали? Они явились ко мне на работу. И тоже уверяли, что на моей стороне.

— Нет-нет, вы не сделали ничего плохого. Но они… Журналисты могут как угодно исказить ваши слова, тем самым подвергнув вас опасности. Мы…

— Вы боитесь, что они напишут правду.

Радебе подавил раздражение, стараясь сохранить хладнокровие:

— Мэм, Тобела Мпайипели где-то скрывается. Он располагает очень важными сведениями… Есть люди, которые готовы пойти на все, только бы остановить его. Чем больше о нем пишут в газетах, тем опаснее становится его положение. Вы этого хотите?

— Больше я не буду разговаривать с журналистами. Вы этого хотите?

— Да, я этого хочу.