Книга Финиш для чемпионов - Фридрих Незнанский

Тот охранник, что вступился за Гордеева, уверявший, что никому не успел рассказать об Алоевых, чаще других дежурил возле пленного. Звали охранника Пулат. Был он по национальности узбеком, по характеру, в общем, не злой и изредка, под хорошее настроение, позволял себе отвечать на вопросы Гордеева. Вроде такого:

— Почему меня не убили? Держат в заложниках?

— Рэшают, что с табой дэлать, — лениво отозвался Пулат. — Благадары Аллаха, что ты адвокат: бил бы слэдак, тебе би уже застрэлили.

И так выразительно положил руку на свой «калаш», точно давал понять: добродушие добродушием, а следователя он пристрелил бы со всем удовольствием, невзирая на личное знакомство.

Большой информации такие ответы не несли, да и Гордеев чаще всего не выказывал способности к задаванию вопросов. Медикаментозное забытье баюкало его на своих ватных волнах, душило и обволакивало. Сквозь сон, сдавливающий, точно кокон, Юрий Петрович следил за игрой света и теней на потолке. Судя по колыханию одной повторяющейся тени, под окном плескало листьями какое-то растение… Что это, дерево или крупный кустарник? Если кустарник, тогда до земли близко, если дерево, то очень высоко. Гордеев строил планы побега, он обезоруживал Пулата ударом сзади по голове, добывал веревку, привязывал ее к спинке кровати, спускался из окна — и просыпался с тяжелым ощущением, что его пребывание в доме Алоева — тоже очередной, очень реальный сон. Эти воображаемые побеги настолько его измочалили, что он был бы рад переключиться на что-нибудь другое. Он старался вызвать перед собой лица друзей, лица всех женщин, которые когда-либо украшали его жизнь, однако страх и тревога на свой манер кроили сонное бытие, не оставляя Гордееву ни грамма утешительной иллюзии. Только побег, оружие, кровь…

Но вот однажды сонная одурь рассеялась. Гордеев осознал, что видит комнату и охранника, прикорнувшего на стуле, с предельно трезвой отчетливостью. Постфактум ему вспоминалось, будто недавняя порция еды не имела ставшего привычным медикаментозного вкуса… Что это значит? Неужели кто-то ему помогает? Может быть, пищу подменили его друзья? На всякий случай Гордеев притворился, будто он одурманен, как всегда. Он закатил под сомкнутыми веками глаза, время от времени принимаясь подергивать ими, точно видит сновидения.

В комнату заглянул один из мордоворотов и окликнул того, который скучал возле Гордеева. Между ними завязался короткий разговор на языке, которого Гордеев не знал, но приблизительно восстанавливал содержание по результату диалога:

«Пошли покурим!»

«Не имею права, я на посту».

«Э, да ладно, брось, мы тут, напротив. Дверку оставим приоткрытой, если боишься, что твой лежачий пес сбежит».

Так они и поступили: оставили полуоткрытой дверь, через которую к Гордееву пополз сигаретный дым и какие-то уж совсем непонятные иноязычные переговоры. Среди множества восточных слов здесь затесалось одно немецкое — «гросс» — повторяемое с настойчивой периодичностью. Не принадлежа к любителям сравнительного языкознания, Гордеев — скорее всего, чтобы занять чем-либо пробудившийся и бунтующий от вынужденного бездействия мозг — задумался, что может означать это слово по-чеченски или по-узбекски. По-немецки, если он не ошибался, оно значило «большой», а еще как будто бы «толстый»… Правда, те, кто сторожил его, могли объясняться на смеси языков, почему бы не затесаться туда и примеси немецкого? Это предположение показалось Гордееву таким сумасшедшим, что, вопреки необходимости притворяться спящим, он едва не расхохотался и с трудом успел подавить смех.

Смех все-таки прорвался наружу тонким писком, и охранники при желании могли его услышать. Но не услышали, увлеченные куревом. Сегодня все шло как-то не так, не по обычному распорядку: гудел пылесос, гулко доносились отзвуки командного голоса, который кого-то за что-то распекал. Сопоставив данные, Гордеев, в тишине и темноте под опущенными веками, пришел к выводу, что в алоевском хозяйстве назревает грандиозный бенц. Скорее всего, приятель Пулата улизнул в зону охраны пленного Гордеева потому, что это было единственное относительно спокойное место в доме, где еще разрешалось отдохнуть и покурить.

Есть ли связь между отсутствием новой порции лекарства в еде и всеобщим авралом? Возможно двоякое толкование. Первое: неведомые друзья, воспользовавшись неразберихой, подменили пищу. Второе, лишающее надежды: из-за той же самой неразберихи пленного, в котором уже видели смертника, просто-напросто забыли накормить очередной дозой одурманивающего снадобья. Следовательно, никто не пришел ему на помощь, а значит, остается только сдаться перед лицом превосходящих сил противника…

Нет уж, извините, он сдаваться не собирался! Надежда, как говорится, умирает последней. Даже если верна вторая версия событий, нет причин впадать в тоску: стечение обстоятельств играет в его пользу. Он отлежится здесь в темноте под сомкнутыми веками… да, он отлежится, выжидая благоприятный момент. Если в доме творится черт-те что, вполне вероятно, что его горе-караульщик ослабит бдительность. А тогда — не зевать, Юра!

В ожидании благоприятного момента Гордеев начал тренироваться в умении смотреть сквозь ресницы, чтобы следить за Пулатом и его приятелем. Из художественной литературы Юрий Петрович знал, что умение это существует, однако свойственно в основном женскому полу с его очами, оснащенными длинными ресницами: по крайней мере, адвокат, пытаясь выглядывать в тоненькую, между едва раздвинутыми веками, щель, видел что-то мутное, сероватое, размытое. Раздвинуть веки пошире Гордеев не решался: подозревал, что его неумелые потуги походить на красоток-интриганок из романов позапрошлого века будут тотчас замечены и разоблачены. Напрасные опасения! Пулата и того, другого, по имени Муса, совершенно не занимало, чем там занимается пленник. Главное, чтобы не вскакивал с кровати. Занимало их только курево, в котором, судя по сладковатому душному запаху, содержался не только никотин…

«Да-а, дурмана у Алоевых хватает, — посетила Юрия Петровича мысль — непростая, с намеком на метафорический охват. — Одних Алоевы удерживают при себе анаболиками, других — наркотиками, третьих — чем-нибудь еще… чем, для них не важно, главное, загрести побольше бабок в свой и без того непомерно раздутый кошелек. Это ошибка думать, будто власть таких вот Алоевых зиждется на одном голом насилии: запуганный раб — плохой работник. Нет, Алоевы умеют быть привлекательны, они дают человеку то, чего он хочет, — по крайней мере, он сам уверен, что хочет именно этого; а когда он все-таки впадает в рабство, то делает это так постепенно и мягко, что не сразу понимает, что с ним произошло…»

Должно быть, какая-то из прежних доз обычного сонного средства вступила в действие, а может быть, гордеевский мозг, привыкший грезить, отключился сам по себе, только ему привиделся сон наяву. Он видел раздутый алоевский кошелек, о котором только что размышлял, в облике огромной жабы, волочившей по песку свое неуклюжее тело: она так раздулась, что не могла больше прыгать и медленно, натужно ползла. Жаба была красновато-коричневая, с черными прожилками, цвета кожи, из которой шьются бумажники и портмоне, что могло бы придать ей некоторое благородство, которое, однако, сводилось на нет покрывавшими ее бугристую спину бородавками. Часть бородавок лопалась с тихими хлопками, из них сочился, дымясь, зеленоватый то ли гной, то ли яд. «Нельзя прикасаться, — сказал себе Гордеев, сжимая в руке неизвестно откуда взявшийся кухонный нож, — если яд попадет в твой человеческий организм, уснешь навеки. Или станешь ей служить, а что может быть хуже для человека, чем служить жабам?» Он располагал всего одним шансом: если вспороть жабе брюхо, от желеобразного трясущегося складчатого горла до промежутка между жирных желтоватых ляжек, ее удастся убить. Золотые монеты высыплются из ее туго набитых кишок, а в деньгах заключается вся ее непобедимость. Мешало то, что жаба такая толстая: чтобы добраться до ее брюха, надо было перевернуть ее на спину, а сделать это, не запачкавшись дымящейся зелено-гнусной гущиной, не получалось. Гордеев вертелся вокруг да около, изыскивал сложные инженерные решения, а жаба ползла прямо на него, и в ее металлически-золотых гляделках стыла неживотная ненависть и злоба…