Книга Благодетельница - Елена Модель

– Я не могу… – пробормотала Инночка.

– Что вы не можете? – удивился врач.

– Я ничего не могу… – Инночка попятилась к двери.

Оба доктора в недоумении переглянулись.

Инночка нащупала рукой дверную ручку.

– Я не его жена, я не Водолеева! – выкрикнула она. – Я не могу забрать эти вещи!

С этими словами Инночка выскочила за дверь и бросилась бежать по коридору. Драгоценности, шуба, челюсть, все перепуталось в ее голове. В кармашке сумочки позвякивали ключи от Аликовой квартиры. Инночка открыла сумочку и попыталась поймать ключи, но они выскакивали из ее рук, как будто были живыми. Наконец, она поймала металлическое кольцо и, подбежав к окошечку с надписью «регистрация», сунула туда ключ.

– Вот, возьмите, пожалуйста.

Из окошечка выглянуло удивленное морщинистое лицо, стянутое белой шапочкой на макушке. Казалось, если шапочку снять, то все морщины распустятся и лицо превратится в бесформенный мешок. Инночка отшатнулась, ее пугала старость.

– Что вы сказали? – прошамкала старушка пустым ртом.

Инночка сделала над собой усилие.

– У вас больной лежит, по фамилии Водолеев, это ключи от его квартиры. Врачи просили вам передать.

– А вы кто ему будете? – поинтересовалась старушка, принимая ключи.

– Я никто, просто случайный посетитель… До свидания. – Инночка повернулась и быстро побежала в сторону выхода.

– Я никто, никто, я ему никто, – повторяла она в исступлении. Лето шумело над ее головой молодой, еще не отяжелевшей листвой, и все вокруг было так свежо и молодо: и небо, и воздух, и люди, бегущие в разные стороны. Это завтра, завтра она будет жалеть об оставленном Алике, о потерянной квартире, шубе, украшениях, а сегодня ей хотелось бежать, сливаясь с шумной толпой. И в каждом толчке, в каждом окрике ощущать жизнь – грубоватую и веселую московскую жизнь. Она забыла, что ей самой шестьдесят: зачем вспоминать возраст, он сам о себе напомнит, когда время придет.

Инночка вскочила в вагон метро и, сжатая со всех сторон такими же, как она, живыми людьми, радостно задержала дыхание.

Ветераны

Зиновий Львович Гольдберг, пожилой человек с грустными глазами и выразительным семитским носом, находился в гостях у своего товарища Владимира Петровича Зябкина, пессимиста и пьяницы. Они сидели на кухне, по форме напоминающей скворечник. Четырехметровое пространство было окружено стенами, растущими на три метра вверх, небольшое окно с широким подоконником располагалось где-то на уровне груди, так что свет падал сверху прямо на лысину Зиновия Львовича. Он то и дело отмахивался от назойливого солнца и, печально покачивая головой, говорил:

– Да, Володя, ты прав, жизнь уже почти кончилась. Посмотреть, так вокруг нас уже почти никого не осталось. Жалко, такие хорошие ребята были…

– А чего их жалеть-то, – возразил Зябкий, поддерживая отяжелевшую голову ладонью. – Они, вон, уже отмучились, а нам еще предстоит. Это нас жалеть надо.

– Ну как же ты так говоришь? – испугался Зиновий Львович. – Мы вон здесь жизни радуемся, – он указал глазами на початую бутылку водки, – а они…

– Да долго ли тебе радоваться осталось? – Владимир Петрович как бы нехотя разлил водку по рюмкам. – А конец – он тоже разный бывает. Некоторые так мучаются… – Он выразительно опрокинул в рот содержимое рюмки и горестно крякнул.

– Да что ты за человек такой, – удивился Зиновий Львович, – всю жизнь только о плохом да о плохом. Радуйся, пока можешь, а нагореваться успеешь, когда срок придет. – Он коротко отхлебнул из рюмки, сладостно поморщился и потянулся за огурцом.

– А мой срок пришел, когда я родился, – заявил Владимир Петрович, шлепая отяжелевшими губами.

– Да ладно тебе, Вов, занудствовать – жизнь как жизнь, не хуже и не лучше, чем у других.

– Да, а я тебе так скажу… Если бы меня заранее спросили – хочешь такую жизнь? – я бы вот сразу отказался. – Он категорично махнул рукой. Голова, лишившись опоры, беспомощно повисла на вялой шее.

– Дурак ты, ей-богу, – добродушно усмехнулся Зиновий Львович. – Чего тебе не хватает-то?

– Нет, ты мне лучше скажи, чего мне хватает? Всю жизнь то война, то тюрьма, то нищета. Жена померла, дети за границу уехали, отца одного бросили. Нет, знаешь, а все-таки при советской власти лучше было. Все под одним замком. Никаких тебе заграниц поганых. Сиди дома, чти родителей…

– Опять ты за свое! – воскликнул в сердцах Зиновий Львович и прикончил содержимое рюмки. – Ты мне про это не вспоминай, хватит! – Он решительно хлопнул ладонью по столу, так что Зябкий от неожиданности вздрогнул. – Семьдесят лет людям голову морочили, народу сколько положили ни за что ни про что! Нас обещаниями кормили, а сами жрали в три горла в своих распределителях!

– Зям, ну ты вспомни, – примирительно сказал Владимир Петрович, – у нас в инвалидном КБ тоже заказы хорошие были.

– Да ладно тебе народ смешить. Что там за заказы? Гречка, горошек, лосось в собственном соку.

– Почему? Еще сервелат, икорку давали, – возразил Владимир Петрович, ностальгически улыбаясь.

– Давали! Подачки тебе давали. Чтобы рот заткнуть.

– Так тогда о нас хоть кто-то заботился. Хоть подачки давали, всюду пускали без очереди. А сейчас про нас знать никто не хочет. Ждут, пока все перемрем, а потом закон выпустят, по которому нашему брату, инвалиду, золотые горы полагаются.

– Ну и пусть, – заявил Зиновий Львович. – Да, мы – пропавшее поколение, зато детям нашим по-другому житься будет! – Он героически сверкнул глазами.

– Опять, значит, все для будущего, все для победы! Уже помирать скоро, а мы все в грядущее таращимся. – Владимир Петрович, не вставая, раскрыл холодильник и извлек оттуда потрепанный кусок колбасы. – Порежь-ка, – попросил он приятеля.

Сам Владимир Петрович с ножом управлялся плохо. Правую руку он оставил на фронте, а на левой не хватало большого и указательного пальцев.

Зиновий Львович нарезал колбасу крупными уродливыми кусками.

– У тебя хлеб-то есть? – спросил он.

– Должен быть. Посмотри в пакете, висит на твоем стуле.

Зиновий Львович порылся в целлофановом пакете и достал половинку черного, который от сухости дал трещину посередине.

– Думаешь, он еще ничего? – с сомнением произнес Зиновий Львович, вертя в руке сухарь.

– Ничего, – ободрил его Зябкий. – В войну еще не то ели.

– Так то ж в войну…

– А если хочешь знать, я в войну лучше жил, чем сейчас.

– Ты что такое несешь? – поперхнулся Зиновий Львович и от возмущения прекратил разливать водку. Рюмка Владимира Петровича наполовину осталась пустой.

– Чего слышишь, – недовольно пробурчал Зябкий и надавил тремя оставшимися пальцами на застывшую в руке Голдберга бутылку. – Я себя тогда человеком чувствовал.