Книга Не время умирать - Валерий Георгиевич Шарапов

руки-ноги отнялись, и она, решившись, выдала чистую правду:

– Марья Семеновна, да все я наврала. Не было ничего… ну то есть этого!

Заведующая не сразу поняла, потом уточнила и ахнула:

– Да зачем же это вот все?! Глаза твои бесстыжие… Это ж надо такие вещи выдумывать! А ребята как же?!

– Я нечаянно… само сказалось!

– Так. Тогда все одно: немедленно в больницу или кожвен, куда хочешь, бери справку о том, что нетронутая, – и пулей на Петровку! Там все обскажешь, как было.

– Как же я…

– Как хочешь! Сама выкручивайся. Все расскажешь, признаешься. Иначе… иначе сама тебя в дегте-перьях вываляю! Ясно?

И ведь завстоловкой единственная, которая хорошо к ней относилась, жалела невесть почему, – и тут такое! Мила поняла, что делать нечего, поплелась обратно в общежитие. А там уже ожидала новая напасть.

Прямо у подъезда маячила злая Яшкина зазноба, Светка, что ли. Белесая такая, с косами, губы сжаты, углы рта вниз, свирепо сшибала крапиву толстым прутом. И тут же на мертвом якоре стояла Тося Латышева, делая вид, что изучает на стенде свежую многотиражку.

Одна по времени должна была быть на уроках, другая – в цеху. Обе вроде сами по себе, но за одним делом. И дураку ясно, кого поджидают и зачем. Или поговорить, или выпороть, или выцарапать глаза – а то и все сразу.

Мила схоронилась за кустами сирени.

Нужно попасть в общежитие за документами – но как это сделать, чтобы остаться с волосами и обоими глазами? Впрочем, есть еще путь, она и сама его не раз практиковала, возвращаясь поздно, – пожарная лестница с другой стороны. Если вот так, на полукарачках, прячась и оглядываясь, пробраться под окнами за угол, а там и она, лестница…

Мила кралась под прикрытием зелени. Осторожно выглянула: никого нет, и вот она, лестница, рукой подать. Точно шуганая кошка, Мила выбралась из кустов, пересекла чуть-чуть открытое пространство и, прижимаясь спиной к стене, приблизилась к нижнему краю спасительного сооружения.

Всего ничего осталось. Но тут кто-то одной железной рукой ухватил Милу за пояс, второй намертво зажал рот, потащил обратно в кусты. Она забилась, как рыба, но на ухо сказали зло, еле слышно:

– Только рыпнись – шею сверну! Слушай сюда, кошелка. Берешь ноги в руки и чешешь на Петровку, там находишь того, кто твое дело ведет, каешься чистосердечно. Хоть на коленках ползай, на карачках стой – делай что хочешь, но, если к вечеру пацанов не будет, – путь сюда забудь. Усекла?

Она промычала утвердительно.

– Добро. Отпускаю, но, если разорешься, – пеняй на себя. Не посмотрю, что баба.

Клещи разжались, Мила вздохнула свободно, потирая саднящую шею, обернулась.

Это был Колька Пожарский. Зубами скрежещет, как волк, смотрит так же. Мила, пытаясь натянуть улыбку на лицо, спросила:

– Что это вы, Николай, так с дамами обращаетесь? Не старый ведь режим.

Пожарский сплюнул:

– При старом режиме тебя бы сразу в исправдом или на Сахалин, а то бы просто забили смертным боем. Куда прешь?

– В комнату, за документами.

– Пошли.

– Куда?

– Туда. Провожу. – Он решительно взял ее под руку.

Пожарский провел Милу мимо Светки и Тоси, а они лишь скрипели зубами, вращали глазами и лупили себя хвостами по бокам, но не посмели и слова сказать.

– Вы прелестнейший мужчина, – по привычке кокетничая, проворковала она, но он прервал:

– Захлопнись, бессовестная.

Колька отконвоировал Милу в комнату. Пока она собиралась, осматривал все по-хозяйски, оценил пустые койки и тумбочки, похмыкал.

– Я все, – сообщила Мила.

Пожарский, глянув на нее оценивающе, снова цапнул за руку и потащил на этот раз в уборную.

– Эта женская, – вякнула она.

– А плевать. – Он подтолкнул ее к умывальнику. – Немедленно смой все. С такой мордой за проститутку примут и слушать не станут. А то и в клетку посадят, как попугая.

И снова Мила не посмела ослушаться.

Колька, оценив результат, молча поднял большой палец. Но, прежде чем она что-то вообразила о себе, тотчас строго предписал:

– Но-но. Ходу на станцию, и только попробуй не доехать, куда надо.

…Мила, погрузившись в электричку, решила, как уже было не раз: «Доеду до Москвы, а там будь что будет». Дурно, что снова ненакрашенная, так уж неуютно! И на месте ей не сиделось, ерзалось да бегалось из вагона в вагон.

Постоянно казалось, что кто-то упорно таращится в спину, аж лопатки чесались. Мила то и дело озиралась, по-детски стараясь делать это «вдруг», внезапно, но никто не отворачивался, не прятал глаза. Никто и внимания на нее не обращал – где уж на такую бесцветную моль смотреть. На самом деле такой она не была, а внимания никто не обращал, потому что кругом были приличные люди.

Мила смотрела в окно на приближающуюся, такую любимую Москву, и сердце разрывалось от одной мысли о том, чтобы бросить ее, вернуться на свой полустанок в трехстах верстах от столицы – а ведь она почти что у ног! И ведь каких… грешно такие-то снова прятать под поневу[17], запихивать в опорки.

Переживала и мучилась эта девица не потому, что по ее оговору невинные люди подозреваются в гнуснейшем деле и сидят теперь за решеткой. Ее страшила мысль о том, что придется зайти в этот заразный дом, где сплошные проститутки, а потом еще и отправляться на неведомую и потому страшную Петровку.

Мила решила: «Не будет большой беды, если пройду на Короленко напрямик, через парк» – и с этим намерением вышла на платформе, не доехав до Трех вокзалов.

Немногочисленный люд быстро рассосался по своим делам, и Мила, вздохнув свободно, углубилась в парк. Она, как и любая приезжая, знала его как свои пять пальцев, так что заблудиться совершенно не боялась.

К тому же, оказавшись в лесу, почти настоящем, с густыми деревьями, кустами, с мягким пружинящим мхом под ногами, среди всего этого зеленого шума Мила вдруг поняла, как соскучилась по нему. Все ее страхи, неуверенность – все это схлопнулось, растворилось в листве и солнечных зайчиках. А вот еще и пруд впереди, играют на воде золотые зайчики, и утки, увидев девушку, спешат к берегу, смешно работая лапками, оставляя за собой водяные косицы. Мила, пошарив в карманах, нашла завалявшиеся крошки и немного семечек, покормила птиц, а когда еда вышла, пошла себе на ту сторону.

Теперь уже думалось, что ничего непоправимого в происшедшем нет, можно совершенно спокойно и не возвращаться. Ну то есть документы все равно надо забрать – но лишь для того, чтобы устроиться куда-нибудь поближе к центру и чтобы без этих