Книга Славута и окрестности - Владимир Резник

в форме уважал одного только Семёна. Мотл был местной достопримечательностью, и поделать с ним ничего было нельзя. В тюрьму посадить невозможно — официальный сумасшедший, да, в общем-то, и не за что. А дурдом, который находился неподалёку, чуть выше по течению Горыня, был для него желанным местом отдыха. Там иногда меняли постельное бельё, из крана текла тёплая вода, и кормили лучше, чем дома, но попасть в этот рай ему удавалось не часто. Его мамаша — горластая Хана сдавала его туда сама, и только когда надо было спрятать что-то натворившего Мотла от закона или от случайно обиженных им и рвущихся отомстить, но долго он там не задерживался. Больницу эту регулярно посещали разного рода комиссии, и держать на казённом довольствии здоровенного и безобидного мужика врачам не позволяли. А знаменито было это заведение у психиатров тем, что в нём, единственном на весь СССР, находились Александр Македонский и Буцефал — и в одном лице. Врачи со всей огромной страны, пациенты которых не поднимались в своих галлюцинациях выше полковника или завсклада, съезжались посмотреть на чудо и регулярно устраивали там конференции. Для Мотла попасть туда было, как выиграть профсоюзную путёвку в крымский санаторий. Лечить его там не пытались, горячих уколов не делали. Во-первых, он не буйствовал, а во-вторых, знали, что если Мотл пожалуется дома на то, что над ним издевались, то можно как следует огрести, как от его мамаши Ханы, так и от жителей покрепче — Мотла в городке любили и в обиду не давали. А уж если Хана начинала орать, то голос её поднимался до ультразвуковых высот, и только опытное ухо или замедленная перемотка на магнитофоне могли выделить из этого пронзительного визга внятный набор ругательств и проклятий. Связываться с ней побаивались и записные скандалистки, которых на улице Энгельса было немало.

Обиженный невниманием водителя, Мотл собрался было плюнуть на лобовое стекло, но, на Ханино счастье, отвлёкся. Из дома вышел помощник Зильбермана — раскрасневшийся и пышущий жаром сержант Ковтун, с трудом удерживая у выпуклого живота тяжёлый ящик радиоприёмника. Следом, прихрамывая и улыбаясь растерянной детской улыбкой, брёл Меер. В одной руке он держал маленький фанерный чемоданчик, с которым старик по пятницам ходил в баню, в другой — завёрнутые в газету бутерброды с гусиным смальцем, кусок вчерашнего кугл и два крутых яйца — всё, что успела собрать Песя, не прекращая при этом в голос поливать пришедших многоступенчатыми проклятиями на идиш. За ним вышел гордый собой и потный лейтенант Зильберман, а замыкали шествие плачущая Песя и почерневший от злости Вольф.

Толпа, состоявшая из десятка стариков, нескольких любопытных мальчишек и двух мужиков из ближайшей деревни со своими лошадьми и подводами, приехавших на рынок продать то убогое, что выросло, и купить то немногое, что на эти деньги можно было приобрести, — глухо заворчала. Не так давно прошедший двадцать второй съезд расслабил их, успокоил и, не увидев в сегодняшней утренней газете никаких новых постановлений о «изменении курса», эти пуганные, битые, столько пережившие и, несмотря ни на что, выжившие люди считали себя пока вправе возмущаться вслух, но осторожно — не громко.

Младший лейтенант Зильберман на их разрешённое возмущение не обратил ни малейшего внимания. Меера посадили на заднее сидение газика, сержант Ковтун, подталкиваемый в спину Песиными проклятиями, загрузил Спидолу и уселся рядом с арестованным. Возглавлявший группу захвата Ося Зильберман, в мечтах уже примеряя лейтенантские погоны, вальяжно разместился на переднем сидении рядом с водителем, скомандовал: «Поехали» — и машина тронулась. Они бы так и уехали, если бы Осе не вздумалось обратить внимание на никому не интересные мелочи. Известно же, что вся наша жизнь состоит из мелочей, и лучше всего в ней устраиваются те, кто не придаёт им большого значения. Ну, подумаешь — ну, запустил Мотл камень в небо и совершенно случайно попал в машину. И не камень даже, а так — слежавшийся кусок глины, из которой и сделаны в сухую погоду дороги в этих местах. Вон, даже водитель, Стасик Пшибышевский, сам поляк и родившийся тут ещё при поляках, не заметил же, как этот комок ударил в его дверь и рассыпался мелкими крошками по боковому стеклу — и Ося мог бы не заметить. Ну что тут добавишь — из-под Кишинёва он. Там, видать, его и научили с криком выскакивать на ходу из машины и, размахивая пистолетом, заламывать руки тихим сумасшедшим. Удивлённого таким обращением и не сопротивляющегося Мотла запихали в кабину между Меером и Спидолой и под общие проклятия укатили. Повозмущавшись ещё недолго и уже в голос, толпа стала расходиться. Мальчишки умчались в поисках новых развлечений, деревенские заторопились домой, чтобы успеть вернуться засветло, у всех нашлись неотложные дела, и вскоре у забора остались лишь несколько стариков, Вольф и рыдающая Песя. В этом составе, плюс поздно прибежавшая и запыхавшаяся Хана, и был устроен на веранде Меерового дома военный совет. Возглавлял его Вольф, говорили шёпотом, а Песю с Ханой выгнали на кухню, хоть это и было непросто. Семён как представитель власти присутствовать на таком собрании не мог, но все действия, предложенные распоясавшимися стариками, были с ним согласованы Вольфом, сразу после совещания прокравшегося к нему домой, и частью отметены им как вызывающе экстремистские.

Младший лейтенант Зильберман ещё не представлял, с кем он связался.

Первой в атаку была запущена его жена Ривка. Ося женился на ней через полгода, после того как приехал в город по направлению в славутское отделение госбезопасности. Назначением этим он был горд. Всё ж — районный город, и после своего местечка из под Кишинёва, он чувствовал себя, если не Семичастным*, то всё равно очень большим пурицем**. Ривка считала иначе, но до поры помалкивала. Замужество это устроил Вольф, и Ривка, подобрать которой жениха из местных было невозможно из-за её весёлой репутации, считала себя должницей и сейчас была рада случаю отплатить шадхану добром.

— Ося, ты поц? Что ты наделал? Над нами смеётся весь город! Храбрый лейтенант Зильберман героически арестовал двух опасных преступников: семидесятилетнего инвалида и городского сумасшедшего!

— Ривка, не лезь, куда не следует! Я выполнял свой долг! И вообще отстань, мне надо на репетицию.

Как и из всех еврейских детей, из маленького Оси в детстве пытались сделать Ойстраха, но скрипка не поддавалась, а вот свистеть мальчик любил, за что сначала регулярно получал подзатыльники, а потом закончил всё-таки местную музыкальную школу по классу флейты, и теперь раз в неделю репетировал и играл на танцах в местном доме культуры в самодеятельном оркестре.

— Долг? Ты бы лучше так же рьяно исполнял свой супружеский долг, вместо того чтобы выставлять нас посмешищем! На репетицию он собрался — свистеть в свою дудочку? Да у тебя самый маленький инструмент во всём оркестре!

Ривка знала, о чём говорила: была она натурой музыкальной, увлекающейся и уже успела (частью до, а частично и после свадьбы) подуть в инструменты всех музыкантов этого коллектива, включая рыжего барабанщика Ваську Шевченко и пианиста Лёву Каца.

Хану остановить даже не пытались — знали, что бесполезно и, укрывшись за углом здания, с удовольствием слушали, как сначала внутри него, а после того, как её втроём, всем составом славутского КГБ с трудом выпихнули на улицу, то снаружи, она не останавливаясь ни на секунду проклинала на двух языках младшего лейтенанта Зильбермана и всех его родственников до четвёртого колена, обещая всем вытекшие глаза, выпавшие зубы, сгнившие внутренности и массу других, таких же неаппетитных состояний.

Срочную телеграмму майору Приходько Вольф отправил лично по адресу, который раздобыл Семён. Над текстом телеграммы трудились все вместе — ведь не напишешь же в ней: «Зильберман арестовал Меера и Мотла» — всё же документ, который могут потом и припомнить. Поэтому после долгих обсуждений был принят вариант, предложенный умным Мэйцей: «Старик и шлимазл в клетке. Помощник, ой» Вдовый майор, с трудом приходивший в себя после двухнедельного гуляния при помощи домашнего кваса с хреном и очаровательной черноглазой свояченицы, шифровку разгадал, проникся серьёзностью ситуации и немедленно ответил краткой телеграммой: «Выезжаю».

А этим же вечером… вечером в городе был концерт — нет, не тот, на котором младший лейтенант свистел в свою маленькую флейту. Мощный хор из двух десятков радиоприёмников, включённых на полную громкость,