Книга Последняя сказка цветочной невесты - Рошани Чокши

обеспечить…»

Мы шутливо боролись – лев и его детёныш. Фойе представляло собой огромное Серенгети[20]…

«Нет», – сказал Дом.

Я открыл глаза. Стена с тысячей шипов окружала тайну внутри меня. Тонкая кисея, которую я натянул над своим детством, надорвалась, и в прорехах я разглядел то, что не забыл, но умышленно переложил не в то место. Я знал, почему мы должны бежать.

Но куда бежать?

Можно подумать, это знание опустошило бы меня. Но у меня были годы практики избегать того, что мне было известно, и потому я отдалил знание от себя, чтобы прочувствовать его позже. На время, которое могло никогда и не наступить, если я не сыграю в эту игру как надо.

Глава двадцать пятая

Лазурь

В дни после травмы Тати я силилась осознать правду, назвать это трагической случайностью, хотя на сердце всё равно было неспокойно. Я поняла, что повторяю всё, что говорили врачи, – в ту ночь она работала допоздна, и к тому же она старела и могла растеряться.

Она, должно быть, поскользнулась и упала у себя в кабинете, а упавшая бутылка с отбеливателем брызнула ей в лицо, ослепляя. А тот перелом черепа, должно быть, случился потому, что она ударилась головой. Должно быть… потому что сейчас она была в шоке и настолько не в себе, что уже никогда не станет прежней.

Индиго оставалось несколько недель до официального вступления во владение трастом, но она взяла на себя обязанности по дому, когда Тати вернулась из больницы. В первую неделю нигде нельзя было насладиться тишиной. Рабочие двигались по Дому, передвигая мебель, обивая мягкими тканями углы. Кабинет Тати запечатали, инструменты убрали, а заказы доставили в том виде, в котором она их оставила.

По утрам мы с Индиго ходили в спальню к Тати. Мы надевали ей на запястья плетёные браслеты, а на шею ей вешали кулоны, сплетённые из светлых и тёмных волос. Окутывали её память в надежде, что она вернётся.

Но я не была уверена, имеет ли это значение теперь. Во время наших посещений Тати, казалось, пребывала в коме. Однажды, когда Индиго убежала в кухню, чтобы принести ей пиалу с тепловатым бульоном, я внимательно рассматривала лицо Тати. Её веки были плотно закрыты. Мы с Индиго закрывали глаза так, когда притворялись, что спим.

– Тати? – прошептала я, положив ладонь ей на запястье. – Ты не спишь?

Теперь она выглядела иначе. Яркий свет выпил коричное тепло из её кожи. Её тело было слишком тонким, высушенное потерей зрения и разума. Стриженая голова была перевязана и покрыта пятнами старости, которых я прежде не замечала под её прекрасными платками. Я провела пальцами по бархатистой коже, задаваясь вопросом, сумею ли нащупать жёсткие очертания тайны, которую она хранила у себя в черепе. Последние слова Тати вырезали во мне пустоту, и в этой новой тьме расцветало нечто, на что я не могла заставить себя взглянуть: «Я всё увидела неправильно».

Я сама была не уверена, чтó увидела той ночью. Мельком заметила белую ночную сорочку Индиго в коридоре сразу после того, как обнаружила Тати, но ведь не могло быть всё так. В тот миг, когда я закричала, Индиго показалась внизу лестницы, одетая в чёрное. Я была в отключке до того, как нашла Тати – спала и видела сны на груде лепестков. Наверное, я была сбита с толку.

– Тати, – я склонилась к ней и прошептала, – что ты увидела?

Её глаза распахнулись. Моё лицо было всего в нескольких дюймах от её. Губы Тати влажно причмокнули, взгляд молочно-белых глаз устремился в никуда. А потом она открыла рот и закричала.

Миссис Реванд распахнула двери, поспешила внутрь. Индиго стояла за порогом, и её лицо странным образом ничего не выражало.

– Дайте ей время, – сказала миссис Реванд, потянувшись за шприцем, и схватила мечущуюся руку Тати.

– Я ничего не видела! – выла женщина. – Я ничего не хочу видеть!

– Тшш, мисс Ипполита, нечего тут видеть, – пробормотала миссис Реванд и посмотрела на нас через плечо. – Идите поиграйте, девочки. Я позабочусь об этом.

За дверью я встретилась с Индиго, чувствуя, как волнуется Дом – половицы вибрировали, занавеси срывались с крючков, стены оседали. Я провела ладонью по перилам, пытаясь успокоить его.

Индиго рядом со мной молчала. Мы долго не оказывались наедине. В ту ночь Индиго погрузилась в измученный сон без сновидений, а утром поверенные и агенты требовали её внимания. Две недели с несчастного случая мы не ходили в школу, и хотя были приняты меры, чтобы мои оценки не пострадали, эти две недели слились в единую ужасную ночь без привычного ритма уроков. Даже моя мать не пыталась звать меня домой. Когда она услышала о трагедии, приключившейся с Тати, то лишь прикрыла глаза и сказала:

«Побудь с ней столько, сколько нужно».

Я всегда думала, что почувствую облегчение, даже триумф, в тот день, когда увижу вину во взгляде матери, но когда это наконец случилось, я ощущала лишь изнеможение. «Как мы вообще дошли до такого?» – хотелось спросить мне, когда мы стояли в противоположных концах грязной кухоньки. Но Тати – та, кто целовала мои расцарапанные коленки с тех пор, как мне исполнилось десять, – нуждалась во мне, и я ушла.

– Знаешь, Тати сама виновата, – заявила Индиго, заваривая нам чай из гибискуса.

Это я нашла Тати, кричащую, царапающую себе лицо. Я не видела никаких признаков вины, только боль.

– Ты же слышала, что она сказала. – Индиго бросила взгляд наверх, на лестницу, словно могла разглядеть сквозь потолок кухни спальню Тати. – Она увидела то, что не должна была. Может быть, попыталась проникнуть в Иной Мир, когда нас там не было, и фейри наказали её. Божественные создания не любят быть выставленными напоказ. Ей повезло, что там не оказалось богини, наславшей на неё стаю диких псов, или бога, мечущего молнии. – Индиго содрогнулась, и лишь тогда холод в её голосе истаял. – Но именно так мы можем понять, что Иной Мир любит нас. Он сохранил ей жизнь, хотя мог поступить куда хуже.

Индиго любила Тати. Плакала, когда мы поехали в больницу. Каждый раз пробовала чай и бульон поутру, чтобы убедиться, не слишком ли горячо, а когда мы уходили из спальни Тати, то всегда целовала ту в щёку. Я знала, что она не скорбит, как остальные. Даже когда её собственные родители погибли, она сказала мне, что почти не плакала.

– У священного мира свои счёты, – сказала она.

Не было