Книга О БОРИСЕ ПАСТЕРНАКЕ. Воспоминания и мысли - Николай Николаевич Вильмонт

шкаф, а то и просто в мусорное ведро, за полной ее ненадобностью.

«Это мне-то предназначавшуюся?»

«Да, да. Но было глупо давать машинописную копию, когда на днях моя повесть выйдет в Вересаевском альманахе».

Но Костя ни с места. Он впился в первую, нет, уже во вторую страницу копии.

« Костя, — сказал я ему, — если вас так уже разбирает нетерпеж, то забирайте перестуканную рукопись. Никто вам не помешает (вот уже в который раз!) перечитать мою повесть у себя на Пречистенке, а не в нашем предотъездном бедламе. А я побегу за билетами».

Под натиском всех приведенных доводов Локс и впрямь ушел восвояси с обретенным трофеем, не преминув лишний раз заверить меня, что проза — мое истинное поприще.

Это он твердит с 1918 года, когда я ему впервые читал «Детство Люверс», думая, что знакомлю его с двумя начальными главами широко задуманного романа, с которым я так и не справился. Недоставало должного опыта, не столько даже литературного, сколько широкого понимания окружающей нас действительности.

Но еще вот что я хотел бы вам сказать: как ни вздо-{-207-} рен мой звонок, вопрос, к вам обращенный, остается в полной силе и по прочтении «Детства Люверс». Как знать, может, Константин Григорьевич и дело говорил.

— Бог знает, что вы говорите, Борис Леонидович! Как бы я ни восхитился вашей прозой, я никогда не утрачу веры в то, что вы поэт божьей милостью. Почему вам не быть прекрасным поэтом и вместе с тем и превосходным прозаиком? Такое, как известно, бывает. Достаточно вспомнить Пушкина и Лермонтова.

— Ну хорошо, поживем — увидим. Прощайте, Коля!

Вернее: до свидания на предотъездном вечере.

* * *

Я был восхищен и очарован прозой «Детства Люверс». Более того, я и теперь считаю «эту самую замечательную и свежую русскую прозу за последние три-четыре года», как о ней отзывался М. А. Кузмин в своей статье «Говоря щие», чуть ли не лучшим прозаическим произведением Пастернака.

То, что Кузмин предпочел эту повесть, «делающую событие в искусстве», вышедшей в том же году книге стихов Б. Пастернака «Сестра моя жизнь», меня не удивило, но и не огорчило. Я все это отнес к тому обстоятельству, что М. А. Кузмин принадлежал к старшему поколению русских писателей, еще не привыкших к «посторонней остроте», которая привносилась в стихотворение, иногда вопреки его логической, тем самым и поэтической смысловой его сути. Этот довод, ссылка на принадлежность автора (Пастернака) и читателя (Кузмина) к разным поколениям, служил мне достаточным утешением их досадных художественных разногласий.

В том, что Борис Пастернак по природе большой поэт, я никогда не сомневался. Ни до прочтения «Детства Люверс», ни по прочтении замечательной, убедительнейшей статьи М. А. Кузмина. Тому порукой бесспорный талант поэта и его великое, беспощадное к себе трудолюбие: {-208-}

Но кто он? На какой арене

Стяжал он поздний опыт свой?

С кем протекли его боренья?

С самим собой, с самим собой.

И все же в глубине моей души, моего легко поддающегося вкуса при встрече с истинным талантом, хотя бы еще не полностью открывшимся и еще не достигшим безоблачной красоты совершенства, которая, казалось, так легко давалась поэту-стихотворцу в его повести, написанной прозой, жила уверенность в том, что его дар позволит ему добиться столь же безусловного, если не большего, «события в искусстве» в области поэзии.

Где-то у Толстого — помню только, что ближе к началу первой части «Войны и мира», сказано, что и в самых лучших, дружественных и простых отношениях лесть и похвала необходимы, как подмазка для колес, чтобы они ехали.

Я всегда помнил эти слова Толстого и пользовался ими особенно часто — мысленно, конечно, и в общении с Борисом Леонидовичем. Сам я никогда не затрагивал этой темы — о «переломе» в поэтике Пастернака, об упрощении его поэтического языка (обо всем этом подробнее — в 6-й главе моих воспоминаний). Я предпочитал дождаться, чтобы он сам заговорил на эту тему. Ждать пришлось долго, очень долго. Вплоть до 12 апреля 1930 года. Сам он, конечно, начал думать о решительном «переломе» своей поэтики, о достижении высшей простоты, значительно раньше.

5

Вот когда пристало время заговорить о долгом творческом пути, пройденном Б. Пастернаком, начиная с его «первых поэтических дерзаний», говоря словами самого поэта! Так какова же была тогда констелляция созвездий на небе русской поэзии?

В последнюю четверть прошлого столетия сошли в {-209-} могилу все лучшие и именитые поэты второй половины века: Ф. И. Тютчев, П. А. Вяземский, А. К. Толстой, Н. А. Некрасов, а двумя десятилетиями позже Аф. Аф. Фет (Шеншин), Я. К. Полонский, А. И. Майков. Наступила тоскливая пора почти полного поэтического безветрия. Перешагнули порог двадцатого века К. К. Случевский (умер в 1904 г.) и К. К. Фофанов (умер в 1911 г.). Первого почитали своим предтечей русские символисты; второй удостоился сдержанной похвалы Л. Н. Толстого.

Разраставшаяся группа русских символистов громко о себе заявила на рубеже XIX и XX веков. Главою этой новаторской группы был Валерий Брюсов (1873—1924), ее неутомимый организатор и, поначалу, виднейший идеолог. Он поставил себе задачу пересадить на русскую почву утонченные достижения французских символистов, в свою очередь много перенявших у замечательных английских поэтов, которыми так богата их родина. Будь Брюсов единовластным вершителем судеб русского символизма, ему, быть может, и удалось бы свести русский символизм к одному течению, а именно к чисто поэтическому, чисто художественному. Как то и случилось во Франции — метрополии европейского, а там и всемирного символизма.

То, что было вполне возможно во Франции, никак не могло произойти в России (в годы 1904—1909). Поражаешься слепоте нашей историко-литературоведческой критики, допустившей в отношении символизма крупнейшую ошибку, признав это течение исключительно художественным, далеким от общественной жизни и борьбы. Плохо же наши ученые филологи и журналисты читали центральный орган русских символистов — журнал «Весы». Полную ясность внес в этот вопрос покойный профессор Асмус [41] . {-210-}

Я не намерен подробно вникать в содержание превосходной работы известного советского философа. Ограничусь лишь несколькими цитатами.

«Все направление журнала «Весы», развивавшегося в годы первой русской революции и в годы послереволюционной реакции, было не только антипролетарское, антисоциалистическое, но и антидемократическое. К «Весам» в полной мере применима ленинская характеристика веховского либерализма. «…в данное время, — писал Ленин о «Вехах», — либеральной буржуазии в России страшно и