Книга Снег в августе - Пит Хэмилл

взглянул на часы над плитой. Почти полночь. Он устал, но так хотелось, чтобы не кончался этот вечер признаний и открытий.

– Рабби, а вы полностью уверены в том, что ваша жена умерла? – тихо спросила Кейт Делвин.

Рабби обмяк, лицо его опустилось.

– Один парень, я его встретил на Эллис-айленде, тут, неподалеку, – сказал он, показывая бокалом в сторону окна туда, где гавань. – Он говорит мне, что был в подполье с Лией. И говорит, что она застрелила трех нацистов, когда они пытались ее арестовать, поэтому ее не стали убивать. Убить ее сразу – это вроде как милосердие. Они ее оставили в живых и держали в доме гестапо. А когда с ней закончили, то отослали в лагерь. Может, в Треблинку. Может, в Освенцим. Никто не знает.

– Но там должны остаться какие-то записи, – сказала Кейт.

– После войны я письма писал американцам, и англичанам, и даже русским, – сказал он. – На немецком писал, на чешском, на моем нехорошем английском. – Его тело еще больше обмякло на стуле. – И никому не писал на идише. Никого, кто мог бы прочесть, не осталось в живых. – Он перевел дыхание и продолжил: – В Прагу писал, в Вену, в Варшаву, в еврейские организации в Тель-Авиве. Везде писал. Единственное, что получил, это ее имя в списках, просто имя, одно среди миллионов других. Утверждают, что погибла. Никаких подробностей. Ни слова больше. «Погибла». На разных языках. А смысл один.

Рабби посмотрел на лицо Майкла, дотронулся до почерневшей кожи и покачал головой. Кейт встала и вышла в ванную, закрыв за собой дверь. Майкл смотрел на рабби.

– Рабби? – прошептал он.

– Да?

– Вы же были на той сходке в Староновой синагоге?

– Да.

– Так почему же вы не изготовили голема?

Рабби отвернулся и посмотрел в открытое окно на ночной город и силуэт Манхэттена вдалеке.

– Это то, о чем я все время думаю, – сказал он мягко. – Возможно…

Он не закончил: в кухню вошла Кейт и села прямо перед ним. Глаза ее были опухшими и красными. Бутылка была почти пуста. Она разлила поровну остатки вина.

– Ваша жена была героем, рабби, – сказала Кейт Делвин утешительным тоном. Майкл заметил нотку надлома в ее голосе, какой-то трепет.

– Да. Именно так. Героем.

– А по мне, так и вы тоже герой, – сказала она.

– Нет.

– А я думаю, герой.

– Лия – да. Ваш муж – да. Но я? Какой я герой? Нейн. Кейнмол[45]. Нет.

Кейт допила вино, в глазах читалось участие и сомнение, но тем не менее она взяла себя в руки. И задала тот единственный вопрос, который был готов сорваться с языка в течение всего вечера: рабби Хирша нельзя было отпускать, не спросив это. Майкл смотрел на нее, ожидая продолжения.

– Вы все еще верите в Бога, рабби? – сказала она наконец.

Его лицо стало иссохшим и бледным. Он покачал головой из стороны в сторону.

– Я верю в грех, – сказал он и допил вино. – Я верю в зло.

28

Стоя у двери, прежде чем отправиться в путешествие домой, рабби Хирш внезапно остановился и пошарил в своих карманах.

– Варт а минут[46]… Погодите минутку. Ага, нашел! – Он помахал в воздухе небольшим конвертом, улыбнулся и извлек из него два билета. На Эббетс-филд.

– Для нас, – сказал он. – Увидеть Джеки! – рабби вспомнил песню, которую слышал по радио, и лицо его просветлело. Мы купим орешки и «крекер-джеки», и уйдем, и забудем обо всем.

Майкл лишь бормотал «спасибо», потеряв дар речи. Рабби говорил ему раньше, что никогда не видел игру в бейсбол, даже когда жил в Доминиканской Республике. Но и Майкл никогда не видел, как играют профессионалы; большинство мальчишек в округе ходили на свой первый матч с отцами. Но играть мальчику уже приходилось. Он видел игры на пустыре у Парейд-граундс, в дальнем конце Проспект-парка. Но великие игроки из «Доджерс» жили в роликах новостей, радиорепортажах, по ту сторону ворот Эббетс-филд. Он надеялся, что увидит «Доджерс» вместе с Сонни и Джимми, когда занятия в школе закончатся. Но все пошло не так. Возможно, он вообще больше не увидится с Сонни и Джимми. И тут появляется рабби Хирш. Этот чудесный человек. И у него билеты на Эббетс-филд. И мы с ним вместе увидим «Доджерс». И Джеки Робинсона. Господи Иисусе! Он отвернулся, опасаясь, что рабби увидит слезы в его глазах.

– Грандиозное дело, рабби, – сказала Кейт Делвин, очаровательно улыбаясь. Майкл подумал: а видит ли рабби ее такой же красивой? Она отыскала на билетах дату и отдала их рабби. Еще две недели. – Понимаете, у него нога еще будет в гипсе.

– Мам, мы доберемся, – заверил ее Майкл. – Не волнуйся.

А потом он попросил рабби Хирша сделать ему напоследок одолжение – расписаться на гипсовой повязке. Рабби улыбнулся и нанес на гладкий твердый гипс угловатые еврейские буквы. Майкл подумал: такой росписью никакой монтажник похвастаться не сможет. И они пожелали друг другу спокойной ночи.

– Рабби, пожалуйста, – сказала Кейт Делвин, – берегите себя.

– Спасибо.

– Мам, он сбежал даже от гестапо. Уж от «соколов» и подавно увернется.

Рабби устало и понимающе улыбнулся, а затем ушел.

– Он хороший, – сказала Кейт, запирая за ним дверь. – И очень печальный.

С утра Майкл устроил себе весенние спортивные сборы. Он вылез на крышу и набил две жестянки от супа камешками, заклеил их скотчем и принялся крутить их в руках, чтобы нарастить бицепсы. Он лег на спину и делал в воздухе «велосипед». Гипс на правой лодыжке был очень тяжелым, поначалу он смог сделать только шесть циклов. Потом восемь. Потом десять. Спустя несколько дней гипс стал ощутимо легче; тогда он привязал суповые жестянки к здоровой ноге, чтобы выравнять вес. Нога под гипсом сильно потела, и он чесал ее, засовывая под повязку школьную линейку или нож для масла. Но он становился сильнее. Он сам это чувствовал.

Каждый день, когда мама уходила на работу, он раскладывал на столе учебники, читал, делал заметки, упражнялся в математике, катехизисе и истории. Радио играло весь день напролет, но оно не мешало ему концентрироваться на занятиях. Скоро ему сдавать экзамены; он хотел добиться лучших, чем когда-либо, результатов. Выбить синглы и даблы. Добежать до домашней базы, как Джеки Робинсон. Он перечитал все чертовы правила английской грамматики и остановил себя, начав забираться в дебри идиша. Каким-то странным образом, изучая идиш, он стал лучше разбираться в английском. Он понял, что грамматика – это что-то вроде скелета здания, конструкции, которую нужно возвести, прежде чем приступать к полам, стенам и крыше. Возможно, это и скучно, но это необходимо. Это словно игра в бейсбол. Журналисты продолжали обсуждать то, насколько Робинсон обладает фундаментальными знаниями игры. Основами. Правилами. Это означало, что он должен научиться играть в бейсбол так, как нужно. Не так, как играют чертовы любители. Для Робинсона бейсбол не был чем-то вроде коллекционирования марок или склеивания моделей самолетов. Бейсбол был делом его жизни.

Изучить предстояло очень многое. Не только ради того, чтобы сдать экзамены, но ради того, чтобы подготовиться к дальнейшей жизни. Рабби Хирш как-то раз перевел ему пословицу: у моря нет берега, у учения – конца. Теперь, оставшись в одиночестве, Майкл понял, о чем это. Он решил уточнить, как правильно пишутся имена собственные, которые он услышал от рабби Хирша в тот долгий вечер на кухне Делвинов: Мюнхен, Судеты, Пирей, Трухильо, Доминиканская Республика. В учебниках ничего подобного не упоминалось, а в синих книгах была статья только о Доминиканской Республике. Текст гласил, что там похоронен Колумб и на этом же острове находится Гаити, где все говорят по-французски. Там же говорилось и о том, что парень по имени Трухильо – тамошний диктатор, о чем говорил и рабби Хирш, и о том, что его правление принесло неплохие результаты.

А еще он обнаружил в синих книгах статью об Антонине Дворжаке, который умер в 1904 году и написал симфонию-шедевр под названием «Из Нового Света», где использовал музыку негров и американских индейцев. А вот про Малера и Смéтану там ничего не было. Но они были там, в этом море без берегов. Он