Книга Мечта о Просвещении - Энтони Готтлиб

У Локка не было бы проблем с этим. Он неоднократно заявлял, что человек обладает всевозможными врожденными способностями и наклонностями. В одной ранней работе он четко заявил, что человек обладает «врожденным знанием закона природы»[444], включая способности восприятия, рассуждения и понимания. Он отмечал, что люди от природы предрасположены к тому, чтобы действовать и чувствовать по-разному («Я не отрицаю, что существуют естественные склонности, запечатленные в человеческой душе…»[445]). Врожденные ограничения человеческого ума были постоянной темой «Опыта»: Бог замыслил и дал нам особую психическую конституцию для удовлетворения наших повседневных потребностей и душевного благополучия[446]. В своих работах по образованию Локк также допускал, что характер и нрав детей отчасти врожденны и не могут быть изменены образованием[447]. Поэтому неверно считать его противником представления о том, что ум в значительной степени предопределен врожденной природой[448].

Вопрос о разграничении между врожденными способностями и склонностями (что Локк принимал) и готовыми знаниями об истинах, запечатленными в уме до рождения (что он отвергал), все еще не до конца прояснен. Например, в 1960-х гг. Ноам Хомский доказывал, что все нормальные люди имеют врожденное «знание» грамматики – не повседневные правила, которые некоторые люди изучают в школе, а потом повально нарушают, а первичное, лежащее в основе всех человеческих языков[449]. Он утверждал, что без подобного предположения невозможно объяснить легкость, с которой люди учатся говорить, и что лингвистика, таким образом, на стороне таких философов, как Декарт, а не таких, как Локк. Тем не менее из аргументов Хомского следует лишь то, что дети склонны составлять предложения, которые вписываются в определенные правила, и у Локка не было бы причин это отрицать.

Готфрид Лейбниц, немецкий энциклопедист, который обычно находил что-то стоящее в воззрениях каждого, можно сказать, достиг компромисса в вопросе о врожденности. Как и Декарт, он настаивал на том, что необходимые истины, такие как математические, «доказываются изнутри»[450]. Лейбниц не мог удержаться от того, чтобы назвать такие суждения врожденными, но для него это не исключало их изучения: «Истины о числах находятся в нас, и тем не менее мы узнаем их»[451]. Оказывается, Лейбниц подразумевает под «врожденным» «внутреннее»: внутренняя способность, а не восприятие внешнего мира, – вот что мы используем, чтобы распознавать и доказывать такие истины. Как отмечал Лейбниц, Локк соглашался с этим[452]. Тем не менее Лейбниц был более оптимистичен, чем Локк, в отношении масштабов этой внутренней способности. Лейбниц был убежден, что она дает нам множество «доказательных знаний», то есть систематичных и дедуктивных доказательств, во всех областях, в то время как Локк, как мы сейчас увидим, думал, что у нас их довольно мало.

Поскольку Локк верил в новый «механистический» взгляд на мир, согласно которому природа – это машина, поведение которой следует объяснять движениями ее частей, он рассматривал знание часовщиком устройства своих часов как идеальный пример естественных знаний. Если бы мы были знакомы с природными веществами так же, как разработчик очень сложных часов в Страсбургском соборе знал свое творение, мы могли бы достичь «совершенной науки о природных телах»[453]. Если бы мы могли открыть форму, размер, сцепление и движение «мельчайших составных частиц»[454] любых двух физических объектов, мы могли бы предсказать их влияние друг на друга с такой же уверенностью, «как мы знаем теперь свойства квадрата или треугольника»[455].

Если бы мы знали механические свойства частиц ревеня, цикуты, опия и человека, как часовщик знает механизм часов, благодаря которому часы ходят, и строение напильника, который при трении о части некоторых колесиков изменит их форму, мы были бы в состоянии предсказать, что ревень прочистит, что цикута убьет, а опий усыпит человека, как часовщик может сказать наперед, что положенный на маятник клочок бумаги будет мешать часам идти, пока его не удалят, и что при стирании какой-нибудь мелкой части часов напильником весь механизм совершенно утратит способность к движению и часы остановятся. Быть может, узнать о растворимости серебра в крепкой водке, а золота – в царской водке (а не наоборот) было бы при этом так же нетрудно, как слесарю нетрудно понять, почему поворот одного ключа отпирает замок, а поворот другого – нет[456].

К сожалению, было бы напрасно искать такие «научные»[457] знания, писал Локк, поскольку они всегда будут вне досягаемости для нас. Во многом это связано с тем, что наши чувства просто не настолько совершенны, чтобы исследовать мельчайшие части вещей, а также из-за трудного для понимания влияния тел, находящихся слишком далеко, чтобы мы могли их обнаружить, и других проблем.

В одном отношении пессимизм Локка звучит мрачнее, чем он есть, и просто отражает иную, чем наша, терминологию его времени. «Наука», по крайней мере в учебниках по философии того времени, означала совокупность необходимых истин, которые можно продемонстрировать так же, как теоремы геометрии. В настоящее время мы не требуем такой математической определенности от эмпирической науки, и потому этот недостаток не является большим разочарованием. В действительности это было не так и для Локка, поскольку он полагал, что в «экспериментальной философии» можно достичь большого прогресса и он уже достигается, что убедительно свидетельствует о его осуществимости (хотя и не полной уверенности), чего вполне достаточно для практических целей. На самом деле, добавлял Локк, нам повезло и это признак божьей мудрости, что у нас нет гораздо более острых чувств и «глаз-микроскопов»[458], позволяющих воспринимать мельчайшие измерения вещей. Если бы мы обладали этими качествами, нас бы постоянно отвлекали самые тихие звуки и мешали нам заниматься своими делами. Например, если бы, глядя на часы, мы видели все тонкости их работы, то были бы не в состоянии ими пользоваться и определять время. И, похоже, это не шутка.