Книга Тайна в его глазах - Эдуардо Сачери

Прощание проходило не дома у Сандоваля, а в зале похоронного агентства. С детства я ненавидел стерильность наших похоронных обрядов. Этот дух, свечи, ужасный запах мертвых цветов. Все это представлялось мне дешевыми трюками скучающих фокусников, старающихся исказить жестокое и достойное наступление смерти. Наверное, поэтому я прошел, не останавливаясь, мимо похоронной камеры, где стоял гроб. Алехандра коротала полуночные часы, стараясь уснуть, сидя в кресле. Думаю, что она обрадовалась, увидев меня. Немного поплакала и рассказала мне что-то про последнее лечение, которое прошел ее муж в поисках невозможного чуда.

История эта показалась мне порядком заезженной, потому что ее, скорее всего, повторяли уже не один десяток раз. Когда мне показалось, что она закончила, я отважился заговорить:

— Твой муж был самым лучшим типом, которого я знал за всю мою жизнь.

Она отвела взгляд и стала смотреть куда-то в сторону. Моргнула несколько раз, но никакой из этих трюков не сработал, и она не сдержала слезы. Но ответить мне она все же смогла:

— Он так тебя любил, так тебя уважал, что, мне кажется, и пить бросил, чтобы ты не боялся за него сейчас, когда уже не можешь больше ему помогать.

Теперь была моя очередь плакать. Мы молча обнялись. Наконец-то мы смогли вырваться из всех этих лживых ритуалов и почтить память ее мужа и моего друга.

Она предложила мне выпить кофе, и мы поболтали обо всем понемногу. Было уже за полночь. Если кто-то еще должен был зайти почтить память, он сделает это завтра с утра до начала церемонии. Я посвятил довольно много времени, чтобы ввести ее в курс всех деталей моей ссылки в Хухуй. Она расспросила меня про Сильвию все, что только могла. Пабло, должно быть, рассказывал ей о моем новом браке, но женское любопытство Алехандры требовало гораздо больше информации, чем та, которой довольствовался Сандоваль в нашей с ним переписке и телефонных разговорах. Сначала я рассказал ей, что она была младшей сестрой секретаря местного Гражданского Суда, так что наше знакомство с ней в этом обществе размером с мизинец было неизбежным, что она была очень красива, и, чтобы завоевать ее, мне пришлось воспользоваться своей таинственной славой политического беглеца с темным прошлым, которое мне приписывали в тех отдаленных землях, и что я очень ее любил. Когда я решил, что поведал все, начался допрос. Я сделал все, что мог, не переставая удивляться тому, какие мириады вещей желает узнать одна женщина о другой. Было уже почти три, когда мне наконец удалось убедить ее поехать домой и немного поспать. В этот час уже никто не придет. И полагаю, ей понравилась идея, чтобы я на время побыл бы один на один с тем, что осталось от ее мужа. Да и для меня, должен сказать, это было естественно.

Похороны были немноголюдными. Кто-то из родственников, несколько друзей, немало судейских служащих, некоторых я не знал. Я обрадовался, увидев кого-то их старых знакомых; с ними я поздоровался и перекинулся парой теплых слов. Были также Фортуна Лакаче и Перес, наши бывшие начальники. Судья на пенсии выглядел таким постаревшим, что казалось, он вот-вот развалится на части, однако его лицо с придурковатым выражением говорило о том, что он все же сопротивляется ходу времени. Перес уже не был официальным защитником, он стал судьей — факт, вызывающий оторопь у всех здравомыслящих людей.

Пока все возвращались к машинам, я задержался, чтобы в одиночестве бросить горсть земли на могилу. Я обернулся, чтобы удостовериться, что мой жест останется без свидетелей: как раз в конце группы шествовали наш бывший секретарь и наш бывший судья. Я взял большую горсть влажной земли. Бросая ее кусками на могилу, я вполголоса прочитал только что мной придуманную абсолютно атеистическую молитву: «В тот день, когда дураки устроят праздник, эти двое будут встречать остальных в дверях, будут подавать им напитки, пирожные, предложат первый тост и будут у всех стряхивать крошечки с губ».

Закончив и улыбнувшись, я удалился.

Еще сомнения

«Вроде ничего не забыл», — думает про себя Чапарро, возвращаясь домой с пакетом с теплым хлебом. Еще бы ему не быть теплым, только что открыли пекарню.

Его приводят в отчаяние эти первые старческие привычки, как, быть может, остальных приводят в отчаяние морщины и седина. Выспаться раньше, до пенсии, было бы удовольствием, настоящей наградой, но на это не было времени, теперь, когда полно часов на отдых, не получается ими насладиться. Поэтому, когда он устает переворачиваться с боку на бок в кровати, он пялится на первый свет, пробивающийся в щели, затем встает и выходит, чтобы купить хлеб в пекарне, тщательно одетый, потому что боится превратиться в одного из этих потрепанных стариков, которые выходят на улицу в фуфайке с подтяжками и тряпочных тапочках.

Возвращается, заваривает мате, несет его к письменному столу вместе с парой хлебцев на блюде, чтобы не накрошить. Его немного смешит то, что благодаря двум своим бракам он получил хотя бы элементарные домашние навыки.

Когда он садится за стол, проверяет последнее из написанного, грустит и сомневается в том, стоит ли это сохранить как часть книги. Является ли это частью истории, которую он рассказывает? Если история, которую он рассказывает, — это история Рикардо Моралеса или Исидоро Гомеса, то нет, это не о них. Однако если история, которую он рассказывает, его собственная, его, Бенжамина Мигеля Чапарро, то да — этот молниеносный визит в Буэнос-Айрес в мае 1982-го должен остаться в повествовании.

Он опять начинает себя спрашивать о том, какую же историю он пишет, и опять возникают новые сомнения или повторяются старые. Ведь если писать что-то вроде автобиографии, то останутся без внимания масса обстоятельств и люди, которые были важны в его жизни. Что он рассказал, например, о Сильвии, своей второй жене? Мало или ничего. Можно проверить, но, как ему кажется, он ее упомянул в этой самой предыдущей главе о смерти Сандоваля. Но после всего, что можно было бы добавить? Что прожили они вместе десять лет? Что с тех пор, как он отважился вернуться в Буэнос-Айрес в конце 1983-го, когда никто уже не боялся ни военных, ни их ищеек, они прожили еще четыре года? Что за эти последние четыре года жизнь Сильвии походила на ссылку, вдали от семьи, от подруг, от окружения, на которое она постоянно жаловалась, пока они жили там, но по которому начала скучать с первого же дня, когда ступила на землю Буэнос-Айреса? Этот город навсегда так и останется для нее злым и враждебным.

Чапарро заговорил о том, что творится с их браком, сейчас, когда новый закон о разводе давал ему эту возможность. Сильвия начала тянуть резину, а когда он все же решил прижать ее с ответом, заставляя принять решение, она исповедалась ему, что не была уверена в том, что достаточно его любит. Чапарро сам помог ей собрать чемоданы, попросил взаймы машину, чтобы проводить ее до Аэропарка, и потом со скрупулезностью нотариуса отправил ей все совместно нажитое имущество, которое она у него запрашивала, от электрического тостера до подарочного издания «Моби Дик», которое они вместе купили в одну из поездок в Сальту.

Потом они перестали общаться. Чапарро узнал, что она вышла замуж, но никогда не хотел знать подробности. В это время он и решил обходиться без женщин — или обходиться без тех женщин, которые могли бы стать важны для него, а значит, могли бы его ранить. Поначалу это давалось так просто, что само решение показалось ему мудрым: было ошибкой пытаться разделить свою жизнь с кем-то, потому что заканчивается все это только сожалениями. Марселу он потерял из-за докучливости, Сильвию — из-за того, что она сама так решила. Он больше не хотел терять. Так будет лучше. Всегда найдется женщина, готовая предложить ему эфемерное удовольствие в обмен на такой же дар. Лучше переехать в Кастеляр (он этого так жаждал, когда ему пришлось уезжать в Хухуй), в дом, который когда-то принадлежал родителям. В этом доме он теперь пишет свою историю, иногда выглядывая в сад или поднимаясь, чтобы заварить еще мате. Об этом он расскажет в романе? В этом нет никакого смысла. Лучше вернуться к Моралесу и к тем немногочисленным страницам, которые остались в его истории. А потом?