Книга Кровавые ночи 1937 года. Кремль против Лубянки - Сергей Цыркун

На примере Карина имеет смысл проиллюстрировать судьбу членов семей работников НКВД и Разведуправления Красной Армии. Фельдбин-Орлов, знавший о судьбе семьи Карина с чужих слов, но близко к сердцу принявший варварскую расправу над семьей коллеги – военного разведчика, рассказывает следующее:

«В крупных городах появилось еще одно страшное знамение времени: случаи самоубийства подростков 10–25 лет. Мне рассказывали, например, такой случай. После расстрела группы сотрудников НКВД четверо их детей, оставшиеся сиротами, украли из квартиры другого энкаведиста пистолет и отправились в Прозоровский лес под Москвой с намерением совершить самоубийство. Какому-то железнодорожнику, прибежавшему на пистолетные выстрелы и детские крики, удалось выбить пистолет из рук четырнадцатилетнего мальчика. Два других подростка лежали на земле, – как выяснилось, тяжело раненные. Тринадцатилетняя девочка, сестра одного из раненых, рыдала, лежа ничком в траве. Рядом валялась записка, адресованная «дорогому вождю народа товарищу Сталину». В ней дети просили дорогого товарища Сталина найти и наказать тех, кто убил их отцов. «Наши родители были честными коммунистами, – следовало дальше. – Враги народа, подлые троцкисты, не могли им этого простить...» Откуда детям было знать, кто такие троцкисты!

Сталинский секретариат получал десятки таких писем. Отсюда они направлялись в НКВД с требованием убрать маленьких жалобщиков из Москвы. Здесь не должно было быть места детским слезам! Иностранные журналисты и гости из-за рубежа не должны были видеть эти массы выброшенных на улицу сирот.

Многие из осиротевших детей не ждали, когда их вышлют из Москвы. Столкнувшись в домах друзей своих родителей с равнодушием и страхом, они присоединились к тем, кто принял их в свою среду как равных – к бездомным подросткам, жертвам более ранней «жатвы», которую принесла сталинская коллективизация. Банда беспризорных обычно забирала у новичка в качестве вступительного взноса часть его одежды, часы и другие ценные вещи и быстро обучала его своему ремеслу – воровству.

Хуже было осиротевшим девочкам. О судьбе одной из них я узнал от того же Шпигельгляса [407] . Весной 1937 г. были внезапно арестованы заместитель начальника разведуправления Красной Армии Федор Карин и его жена. Обоих расстреляли. До начала службы в разведуправлении Карин несколько лет работал в Иностранном управлении НКВД, помогая Шпигельглясу при выполнении секретных и опасных заданий за границей. Карины и Шпигельглясы дружили семьями; единственная дочь Кариных, которой было к моменту ареста отца тринадцать лет, была лучшей подругой дочери Шпигельгляса.

После ареста Кариных их дочь оказалась на улице, а их квартиру занял один из «людей Ежова». Девочка пришла к Шпигельглясам. «Ты должен меня понять, – втолковывал мне Шпигельгляс. – Я люблю этого ребенка не меньше собственной дочери. Она пришла ко мне со своим горем, как к родному отцу. Но мог ли я рисковать... и оставить ее у себя? У меня язык не повернулся сказать ей, чтобы она уходила. Мы с женой постарались ее утешить и уложили спать. Ночью она несколько раз вскакивала с постели с душераздирающими криками, не понимая, где она и что с нею. Утром я пошел к ежовскому секретарю Шапиро и рассказал ему, в каком положении я очутился. «В самом деле, положение щекотливое, – заметил Шапиро. – Надо найти какой-то выход... Во всяком случае, тебе не стоит держать ее у себя... Мой тебе совет: попробуй от нее избавиться!»

«Совет Шапиро, – продолжал Шпигельгляс, – был по существу приказом выгнать ребенка на улицу. Моя жена вспомнила, что у Кариных были какие-то родственники в Саратове. Я дал девочке денег, купил ей билет на поезд и отправил ее в Саратов. Мне было стыдно глядеть в глаза собственной дочери. Жена беспрестанно плакала. Я старался поменьше бывать дома...

Через два месяца дочь Кариных вернулась в Москву и пришла к нам. Меня поразило, как она изменилась: бледная, худая, в глазах застыло горе. Ничего детского в ее облике не осталось. «Я подала в прокуратуру заявление, – сказала она, – и прошу, чтобы люди, которые живут в нашей квартире, вернули мою одежду». Так посоветовал сделать человек, приютивший ее в Саратове. «Я была в нашей пионерской дружине, – продолжала девочка, – и получила там удостоверение для прокуратуры, что меня два года назад приняли в пионеры. Но пионервожатый потребовал, чтобы я выступила на пионерском собрании и сказала, что одобряю расстрел моих родителей. Я выступила и сказала, что если они были шпионы, то это правильно, что их расстреляли. Но от меня потребовали сказать, что они на самом деле были шпионы и враги народа. Я сказала, что на самом деле... Но мне-то известно, что это неправда и они были честные люди. А те, кто их расстрелял, – вот они и есть настоящие шпионы!» – сердито закончила она. Девочка отказалась от еды и не пожелала взять денег...»

В это же самое время на митингах и в газетах до небес превозносили «гуманизм сталинской эпохи». Крики обездоленных детей заглушались дифирамбами «сталинской заботе о людях» и «трогательной любви к детям» [408] .

Упоминаемый в приведенном отрывке Шапиро – не кто иной, как майор госбезопасности И.И. Шапиро, в прошлом близкий к Ежову работник аппарата ЦК ВКП(б). Примечательная черта времени: один из наиболее известных советских разведчиков, имевший на тот момент 18-летний опыт службы в органах госбезопасности Сергей Шпигельглас вынужден был спрашивать совет у далекого от оперативной работы заместителя начальника секретариата НКВД Шапиро, который впервые попал на службу в НКВД лишь в начале 1937 г.

Тем временем, пока в Москве решался вопрос об аресте Лоева и других сотрудников Миронова, сам он, кажется, все еще надеялся выкрутиться. 19 мая 1937 г., в день пионерской организации, когда по всей стране усиленные радиотрансляторами звонкие детские голоса выкликали бодрые речевки в честь товарища Сталина и, конечно, зорких защитников страны Советов – бойцов НКВД, – Миронов прислал с Дальнего Востока жизнерадостную телеграмму, где скромно докладывал о своих достижениях в деле выявления «врагов народа» и приводил их список, предлагая осудить их тремя группами в особом порядке. Сталин наложил резолюцию «за предложение т. Миронова» [409] . Ежов после такой сталинской резолюции не решился сразу отозвать Миронова и арестовать. Ему предписывалось продолжить палаческую работу. Все же 11 мая на Дальний Восток отправился новый начальник управления НКВД по Дальнему Востоку комиссар госбезопасности 1-го ранга Всеволод Балицкий. С Мироновым они теперь трудились бок о бок, с большим энтузиазмом. Один из подчиненных Балицкого, начальник управления НКВД по Сахалинской области В.М. Дреков, будучи впоследствии арестован, показал на допросе: «Провокационные методы стали применяться в 1937 году с приездом на Дальний Восток московской бригады во главе с Балицким и Мироновым. Именно с появлением этих людей начались массовые аресты. Всякая критическая мысль в отношении показаний обвиняемых душилась» [410] . Однако служба службой, а притом Балицкий, что называется, в оба глаза следил за Мироновым и его командой, ожидая со дня на день приказа об их аресте.