Книга Проклятие Индигирки - Игорь Ковлер

Тот понимающе улыбнулся.

– Не повредит под ушицу.

Напротив Любимцева сидел добродушный человек, готовый к долгому задушевному разговору.

Любимцев достал из холодильника бутылку «Столичной», разлил в простые граненые стаканчики водку. В глазах обоих читался интерес друг к другу.

– Давайте выпьем за знакомство, – предложил Клешнин. – Надеюсь, оно будет добрым.

Они выпили, и Клешнин безмятежно принялся поедать уху с азартом сильно проголодавшегося человека.

Когда с едой было покончено, Клешнин удовлетворенно хмыкнул.

– Дома так не пообедаешь. – Он сам наполнил стопки. – У меня очень простой тост – за удачу! – И твердо добавил: – Она нам скоро понадобится.

Некоторое время, он внимательно рассматривал свою руку, лежащую на столе, собираясь с мыслями, и перевел на Любимцева потяжелевший взгляд, целясь в переносицу. – Я предлагаю вам стать заместителем председателя райисполкома. Вы можете отказаться, но прямо здесь – я должен уехать, зная ваше решение. Скажу откровенно: мне нужны люди, готовые рискнуть сейчас и двинуться со мной дальше.

– Меня могут не избрать, вам известна моя ситуация. – Любимцев старался говорить спокойно, но полностью владеть собой было тяжело.

– В своей ситуации разберитесь сами и поскорее, остальное я беру на себя. – Клешнин с напряженным нетерпением неотрывно смотрел в переносицу Любимцева. – Правильно ли я понял, что вы согласны?

– Согласен, хотя, честно сказать, удивлен.

– Впереди у нас много удивительного, – вздохнул Клешнин. – Знаете… – Он подался вперед, понизив голос. – Есть три способа жить. Первый – никого не драть и ничего не брать. Второй – всех драть и ничего не брать. И третий, так мы будем жить – всех драть и все брать! – Клешнин хлопнул ладонью по столу. – Новую супругу отправьте в Городок, придется ей немного потосковать. А теперь пора. – Он поднялся. – Как говорится, и честь надо знать. На ужин не зазывайте. – Он предупредительно покачал рукой. – Мы с пользой провели день, а поужинать успеем.

Вечером Любимцев рассказал Галине о новом знакомстве. Она влюбилась в Клешнина сразу и бесповоротно.

Ночью Любимцев пошел к реке, сел на ту же скамейку. Он знал, что готов работать с Клешниным. Он еще не представлял всей задачи, но чувствовал большую цель, к которой придется шагать через предрассудки, именуемые моралью, нравственностью, этикой. Не спрашивая, можно или нельзя. И разве способ жизни – «всех драть и все брать» – не близок ему самому? Он признавался себе без особого удовольствия. А вот Клешнин не побоялся сказать вслух. Выходит, понял его за один день, накрепко привязав к себе.

Тетрадь Данилы

Нина

Однажды весной пятьдесят первого у выхода из столовой ко мне подошла девушка лет двадцати пяти, точнее определить было сложно – лагерь быстро старил людей, особенно женщин, а она, я сразу понял – из женского лагеря, хотя и не видел номера на одежде, которая мало отличалась от той, что носили вольняшки. Очень худая, с впалыми щеками, волосы убраны под платок. С узкого, землистого цвета лица смотрели большие миндалевидные серые глаза, а немного курносый нос казался длинным и острым. Видно, правду говорят про недоедающих: одни глаза да нос остались. Девушка спросила, действительно ли я геолог, я кивнул в ответ. «Вы, вероятно, скоро уходите в поле?» – опять спросила она. Я вновь кивнул, не понимая, к чему она клонит. Тогда девушка незаметно сунула мне в руку бумажку. «Прочтите, пожалуйста, – попросила она, с тревогой и пронзительной, как почудилось, надеждой, заглядывая в мои глаза. – Только не сейчас, завтра я вас здесь буду ждать».

Мне уже сигналила машина – надо было ехать в поселок, в управление, окончательно скорректировать с начальством задание на полевой сезон, поэтому я ответил, что мы сможем увидеться только через три дня. Взгляд девушки мгновенно потух, она затравленно посмотрела по сторонам, о чем-то лихорадочно размышляя, потом жалко так улыбнулась, сказав, что постарается, хотя и не знает, сумеет ли. Но тут по ее лицу пробежала какая-то решимость, она ближе наклонилась ко мне и прошептала: «Я – Нефедова, октябрьский этап сорок девятого». Сообщив это, резко повернулась спиной, зашагав прочь, показывая лагерный номер на спине.

Девушку звали Ниной, она была, как я, из Ленинграда и, что меня больше всего поразило, училась в моем родном институте. Не доучилась один курс. Отца арестовали в сорок восьмом, а ее через несколько месяцев исключили из института, осудив на пять лет лагерей. Нина спрашивала, не нужны ли нам специалисты в петрографии. Я загорелся – петрография считалась мутной наукой, специалисты в ней наперечет. То, что она не доучилась, не имело особого значения, к тому же девушка готова была идти в поле хоть рабочим. Я хорошо понимал, что означает для нее вырваться из лагеря, да еще в поле, заняться геологией. В записке она честно предупреждала, что на ней клеймо «дочь врагов народа» и слишком рисковать ради нее не стоит. Это меня тронуло: прося о помощи, она не могла не понимать, что для меня это, как ни крути, риск, но оставляла лазейку для совести, сообщая, что поймет, если ничего не получится.

В геологическом управлении я все рассказал начальству и даже удивился, когда через день получил пакет для начальника женского лагеря с приказом направить Нину в мою партию. «Дальстрой» по-прежнему работал как часы, не допуская проволочек в решении вопросов, хотя на дворе стояли пятидесятые и жизнь наполнялась ожиданием неясных перемен.

Тот полевой сезон оказался сложным, мы потеряли половину лошадей и вернулись на базу поздней осенью.

Нина вкалывала за двоих, успевая и в маршруты ходить, и за «кухней» приглядывать. Таких макарон и гречки с тушенкой, оленины с грибами и брусникой мы отродясь не пробовали. Несмотря на собачью работу в маршрутах, на полевых харчах она поправилась, грудь поднялась, линии фигуры стали плавными и волнующими, лицо округлилось, носик задиристо курносился, большие серые глаза ожили и смотрели вокруг с участливой иронией и радостью. Неожиданно она превратилась в красавицу. Мужики ее подначивали: «Смотри, Нинок, вернемся, никто не поверит, что это ты. Спросят: где такую красоту скрывала?»

Прожив полгода в полевых условиях под дождями, ветрами и снегом, среди пятерых мужиков, она ни разу не пожаловалась на усталость, относясь ко всем ровно, ни в ком не разрушая симпатии к себе, а симпатизировали, оберегали, стараясь ей помочь, все.

Отгуляв положенные после полевого сезона три дня, я пришел на работу, где меня ждала потрясающая весть. Мне вручили приказ о назначении Нины на должность геолога. Отныне она покидала лагерь и становилась поселенкой на пять лет. Когда я показал ей приказ, она бросилась мне на шею и несколько раз крепко меня поцеловала. Мы, конечно, отметили такое событие всей партией. Нина была счастлива. Наверно, в тот вечер все и решилось.

Я уже не представлял свою жизнь без ее постоянного присутствия рядом. Наверно, созрел для любви. И хотя некоторые, в том числе и Васька Остаповский, отговаривали, пугали, что испорчу себе карьеру, я был уверен, что мы вместе справимся с любыми трудностями. Еще Васька меня предостерегал, чтобы я хорошенько поразмыслил о том, что она пережила, находясь в лагере, что там могли с ней делать, да наверняка и делали. «Нужна тебе такая жена?» – спрашивал он. А вот Рощин меня поддерживал, Нина ему очень понравилась. «Тебя отговаривают, – сказал он, – потому что сами ради любви на такой поступок не способны. Трусы!» Вскоре мы с Ниной поженились.