Книга "Я" значит "ястреб" - Хелен Макдональд

Но сейчас все эти доводы казались мне жалкими и бессмысленными. Они не имели никакого отношения к реальному положению дел – когда ты стоишь рядом с ястребом и пойманным кроликом, который выворачивается, брыкается и умирает. Мир берет меня за горло. Вечная главная загадка: смерть, уход. «Но как ты могла?» – спрашивали меня. Кто-то придумал, что после смерти отца я таким образом по кусочкам уничтожала мир. «Ты видела в кроликах себя?» – интересовался другой. Нет. «Так ты совершала самоубийство?» Нет. «Тебе было жаль?» Да. Но я не жалела, что убила животное. Я просто жалела животное. Мне было его жаль. Но не потому, что я считала себя лучше. Моя жалость не была покровительственной. Ее вызвала бы любая смерть. Меня радовал успех Мэйбл и печалила смерть конкретного кролика. Стоя на коленях перед его тушкой, я всеми порами ощущала мир вокруг себя. Колючие капли дождя за воротником. Боль в колене. Царапины на ногах и руках, полученные, пока я пробиралась сквозь живую изгородь, – я почувствовала их только сейчас. И острое, не выражаемое словами ощущение собственной смертности. Да, я тоже умру.

Я узнала недолгое бремя ответственности, которое заставляло меня опуститься на колени и нанести зажатому в лапах Мэйбл кролику coup de grece[22]. Какая-то часть меня действовала, а какую-то приходилось отодвинуть подальше. Есть такое старинное выражение: «скрепя сердце». Так вот, я поняла, что действовать «скрепя сердце» вовсе не означает быть бесчувственной. Кролик, конечно, был важен. И я вовсе не считала его жизнь пустяком. Я несла ответственность за смерть животных. Впервые в жизни я перестала быть наблюдателем. Я отвечала перед собой, перед миром и перед всем сущим на земле. Но только когда убивала. Дни были очень темные.

Потом они стали еще темнее. Однажды я ехала домой и заметила группу людей: они остановились рядом с кроликом, который лежал, как комочек, в траве на обочине по другую сторону дороги. Люди явно переживали и участливо склонялись над кроликом. Припарковавшись чуть дальше, я стала ждать. Мне не хотелось разговаривать, но забота этих прохожих меня тронула. Они понимали, что кролику плохо, и хотели как-нибудь помочь, но никто не знал, что с ним случилось, и потому не осмеливался подойти ближе. Минуты тянулись, но люди лишь смотрели на зверька: они не могли вмешаться, но и не решались уйти. Потом побрели дальше. Когда они скрылись из виду, я вышла из машины и подошла к этому комочку шерсти. Кролик был совсем маленький. Он исхудал, голова была покрыта какими-то шишками, распухшие глаза в волдырях залеплены грязью. Кролик ничего не видел. «Бедняга, – сказала я, – не повезло тебе». Я наклонилась и, скрепя сердце, прекратила его мучения.

У кролика был миксоматоз. Эта болезнь появилась в Англии в 1952 году, и вирус – изначально южноамериканский, но специально завезенный в Австралию и Европу – за два года убил девяносто пять процентов британской кроличьей популяции. По полям и дорогам валялись десятки миллионов промокших под дождем трупиков. Исчезновение кроликов имело громадное воздействие на природу страны: в местах, где они обычно ели травку, теперь рос густой кустарник, а популяции хищников сократились в разы. С течением времени кролики восстановили свою популяцию, но так и не достигли количества, считавшегося некогда нормой. И хотя вирус миксоматоза в наше время уже не такой опасный, иногда все же случаются вспышки этого заболевания.

Малыш-кролик все не шел у меня из головы. Словно это был призрак, явившийся из далекого прошлого, из тех лет, когда я была ребенком, а природа переживала тяжелые времена. Умирали не только кролики. Из-за сельскохозяйственных пестицидов стремительно сокращалась популяция ястребов. Превратившиеся в скелеты вязы вырубались и сжигались. Исчезли выдры, в реках текла отравленная вода, в загрязненных нефтью морях погибали кайры. На землю напал мор. И мы были следующие. Я точно знала. Все мы. Мне было доподлинно известно, что однажды прозвучит вой сирены, потом на горизонте дважды вспыхнет яркий свет, я выгляну и увижу вдалеке облако-гриб, а потом ветер принесет радиоактивные частицы. Такую невидимую пыль. И тогда все умрут. Или же мы вернемся в каменный век, будем ходить в лохмотьях и жить, укрывшись среди развалин и тлеющих костров. Но даже эта призрачная надежда на спасение была однажды развеяна. «Мы собираемся строить в саду подземное укрытие от ядерного взрыва?» – спросила я родителей, придя из школы. Они переглянулись. Я решила, что они не поняли, поэтому уточнила: «В брошюре говорится, что мы должны построить укрытие под лестницей, но под нашей лестницей для вас, меня и Джеймса не хватит места». Родители долго молчали, а потом ласково сказали, что наш дом находится совсем рядом с важными военными объектами. «Нет смысла беспокоиться, – добавили они. – Радиоактивных частиц не будет. Если случится война, мы об этом даже не узнаем. Просто мгновенно испаримся». Едва ли нужно говорить, что это объяснение меня не успокоило. Я нацарапала свое имя на кусочках шифера и закопала их в саду как можно глубже. Может, они переживут апокалипсис?

Археология печали всегда в беспорядке. Ты копаешь землю, и лопата вдруг поднимает на поверхность давно забытые вещи. На свет божий извлекается нечто удивительное: не просто воспоминания, но образ мыслей, эмоции, твой прежний взгляд на мир. Кролик и был таким призраком апокалипсиса из моего детства, но на той же неделе возник еще один. На этот раз им оказалась книга. Я сняла ее с полки у знакомых: новое издание книги Дж. А. Бейкера «Сапсан», история о человеке, который в конце шестидесятых годов с редким увлечением наблюдает за зимующими сапсанами, которые обитают в Эссексе. Много лет я ее не перечитывала, но помнила, что в ней автор на редкость поэтично воспевает природу. Однако, начав вновь читать, я обнаружила, что мое первое впечатление было обманчивым. «Эта книга, – содрогнувшись, подумала я, – происходит оттуда же, откуда и больной кролик». В авторской манере я заметила пугающую жажду смерти и уничтожения – жажду, замаскированную под элегию, обращенную к птицам в отравленных людьми небесах, к соколам, проносящимся, как яркие молнии, и своим желтовато-серым оперением похожим на солнечный отблеск. Еще не успев исчезнуть, они уже превратились в воспоминания.

Меня испугало то, что стояло за повествованием Бейкера. Такого чувства не вызывал у меня даже Уайт. Несмотря на ужасную историю с Тетом, несмотря на тягу к жестокости и кошмарные политические взгляды, Уайт упорно боролся со смертью. Он любил маленькие прелести этого мира и, зная, что близится война, жил, надеясь на чудо. В книге Бейкера не было никаких надежд. Он полагал, что миру пришел конец, и соколы стали символами гибели: нашей, своей и его собственной. Бейкер не боролся. Он был готов разделить участь соколов. Больше ему ничего не оставалось – только последовать за ними. Сапсаны притягивали его точно так же, как чайки и зуйки из его книги, которые беспомощно вспархивали навстречу смертоносному удару сокола, так же, как клювики-компасы всех маленьких пичуг в живых изгородях, которые в страхе тянулись к магниту в виде парящего в небе сапсана. В книге Бейкера не встретишь ни названий мест, ни имен людей. Они ни к чему. Теперь мне это стало гораздо понятнее, потому что я уже знала, что значит сила притяжения ястреба и как быстро в его сияющем ореоле может исчезнуть мир. Но ястребы Бейкера были тождественны смерти. Взволнованная, я все же надеялась – очень надеялась, – что мой тождествен жизни.