Книга Делай, что хочешь - Елена Иваницкая

Этих заперли в подвале, потом в город повезли, в тюрьму. Все без меня. Мы утром хоронили. Никаких обрядов. Тетка тоже пошла. Плакала, причитала. Мы молчим, а она вслух выговаривает, о чем молчим. Обратно привели под руки. Слегла. Девочкам старшим тяжело пришлось, малышка ведь… Тетка лежит. Я не в себе, ничего не могу делать. В дом вернуться невыносимо, в деревне тоже невозможно. Места нет.

И еще это: участок продать три года вообще нельзя. А раз он остается за нами, мы обязаны там жить. Надо решать, а у меня нет сил. Скажите, прошу, как от него избавиться, на все согласен.

Бессонница. В глазах то ее лицо, то костер этот. Возьму кружку пива и сижу всю ночь. Однажды вижу, Юджина выглядывает из коридора на площадку лестницы, кивает мне. Может, и давно там стояла, а я не замечал. Кинулся к ней: «Что?» Подумал, с теткой плохо. – Ничего-ничего, – говорит, «маленькая не спит, перебудит всех. Может, ты с ней походишь?» Обнял ее, потыкалась она мордочкой мне в грудь, как котенок. Выносит малышку, в шаль завернутую. Ночь теплая, темная, тихая. Хожу с маленькой вокруг гостиницы. Куда лучше, чем в углу сидеть. Во сне открыла глазки и ясно так говорит: «Мама, смотри, белочка!» Брови черные, длинные, как тоненькой кисточкой проведены. Как у нее, как у мамы.

Началось следствие. Так и вышло, как меня предупреждали в ту ночь. Эти все валили на пятого: он стрелял, он в дом ворвался, он крыльцо поджигал, а их застращал, они вообще пострадавшие. Судейский чиновник приезжал из города. Юджина не плачет, строгая. Отца ведь у нее на глазах в упор застрелили. «Я все видела, все расскажу, пойду в суд свидетелем». А он: «Не нужно в суд. Злодеи вас ударили, вы были без памяти и ничего не знаете. Согласны? Вы расскажите мне, а я от этих добьюсь, что признаются».

Вызывают меня на серьезный разговор двое товарищей из правления. Приходят с женами. Такое ужасное несчастье, сочувствуем вашей потере, но не надо уезжать, бросать дело. Избушку разобрали, готова новая, поодаль, вы там ничего не узнаете, надо взять себя в руки и перебираться туда. И как-то глаза опускают. Вам, говорят, нужна хозяйка в дом, матушка ваша больна, девочки не справятся, вон вы малышку всю ночь баюкаете. Для семьи, для девочек надо жениться. Мне показалось, ослышался. Это же помешательство какое-то. Нет, мол, выслушайте. Есть хорошая женщина, двух дочек одна поднимает, молодая, девочки поменьше ваших старшеньких, женитесь на ней, и вам хозяйка, и ей поддержка. Говорю, что разговор надо прекратить, это невозможно. Смотрят в пол. Что же вы так, упрекают, поймите правильно, мы же вам не на радость, не на утешение советуем, а чтобы выжить и детей нищими сиротами не оставить. Ведь знаем ваши обстоятельства, они плохие. Да уж, говорю, бывает хуже, но редко. Нет, толкуют, вы сейчас не о том думаете. Если уедете, здесь все потеряете. Квартира ваша заложена и сдана. Куда вы вернетесь? И еще. Вы, конечно, рассчитываете продержаться какое-то время на те деньги, какие на счету товарищества. Но все средства в работе, в обороте, мы не сможем вам сейчас вернуть. Вы, конечно, вправе потребовать, но придется по суду. Вы, конечно, отсудите, но нескоро, да ведь и не станете вы с товариществом судиться. По-человечески не станете. И уезжать, вы не обижайтесь, это предательство не предательство, а что-то вроде. Оставайтесь, работайте, женитесь. С женой покойной в душе посоветуйтесь. Она вам то же скажет. Девочки поймут. Да и как вы от могил уедете?

Поблагодарил за откровенный разговор. Пошел к тетке. Она закуток наш метет. В конце коридора отгородили нам занавеской на веревке. Говорю как в столбняке: меня спрашивают, как от могил уеду. Она в слезы. Тетка все время плакала, глаз не осушала. А девочки – нет, ни разу не видел. «Если ты в силах, говорю, так сегодня же» Меня могилы не держали. И она говорила, что лучшее – это кремация, а прах развеять по ветру. К стихиям огня и воздуха…

В тот же день уехали.

Город – городишко. Сняли комнатку, жилой чердак. Дождаться суда – и назад, в столицу. Возвращаемся.

Когда все вместе молчат об одном и том же, трудно разговаривать о чем бы то ни было. Сядем вокруг стола и тихонько обсуждаем: как, когда, куда? Не говорим только – зачем? И не говорим – домой. Как вернуться к прежнему, когда все так изменилось, ушла душа?

Тетка болеет, плачет, мучится. Как-то раз плохо ей стало, а девочек не было. Говорит: «Это меня, старую, нужно было похоронить, теперь уже скоро». Я так и набросился на нее, вспоминать стыдно. Она за сердце хватается, а я реву во все горло: «Ты что несешь? Ты в уме? Еще и тебя хоронить? Ты соображаешь, что дети маленькие? Что у нас опять две корзинки? Ты соображаешь, о чем я-то думаю?» Долго кипел. Очень уж намолчался. Наконец, выдохся и говорю: «Как хочешь, а чтобы была на ногах здоровая, а то меня похоронишь». Странно или нет, но тетка подобралась как-то и действительно – смотрю, день за днем ничего, встает, оживает. А у меня после этого вдруг голос пропал. Целые сутки вообще ничего выговорить не мог, и кровь во рту. Скрывал, конечно. Потом долго еще сипел еле-еле.

Две корзинки – это да. Надо выбираться. Потащился на телеграфный пункт. Долго сидел над бланками, пером в чернильницу стучал, ничего не мог написать. Кое-как сочинил. Несколько слов. Одну телеграмму в общество строительных десятников, что возвращаюсь, работу ищу. Вторую – тому старшине, с которым много лет назад начинал. Он подрядами занялся и сильно поднимался. Мы дружили. Просил взаймы на первое время и подыскать жилье подешевле, пока наша квартира не освободится. На следующий же день откликнулись. Работа будет. Деньги высланы. В обеих депешах: «Что случилось? – ответ оплачен». А что случилось, как это написать на бумаге? Нашу историю все знали, конечно. Телеграфист говорит: «Давайте я напишу» – «Спасибо, – шепчу кое-как, – напишите». Он: «Вам прочесть или не надо?». – «Прочтите», – говорю. Он помялся и прочел: «Ужасное несчастье. Разбойное нападение. Жена, отец погибли». И я понял, что суд высижу: там будут эти слова, а они переносимы, потому что ничему во мне не соответствуют.

Судили присяжные. Я один ходил. Зал суда – пристройка к тюрьме. Вроде большого сарая. Двери прямо на улицу. В левом углу подсудимые за перегородкой, в правом – заседатели за длинным столом. Посередине за особым столиком председательствующий с колокольчиком. Народу много. Даже в окнах любопытные. Но какое-то слышалось ворчание: «Да что, устроили тягомотину, когда и так все ясно».

Весь первый день разбирались с личностями обвиняемых. Я смотрел, ничего не понимал. Похожи на людей. То есть просто люди как люди. Ничего злодейского. Молодые. Двое деревенских, еще двое наших, приехали город строить. А тот, убитый, не деревенский и не приезжий, а так, перекати-поле, то появится в деревне, то пропадет куда-то. Может, и правда он у них главарем был. Испуганные, набыченные. Еще и мычат, словно говорить плохо умеют. Измолотили их тогда, почти покалечили. Ребра, челюсти поломаны. Мальчишка тянет свое: я не хотел да я не хотел. Потом кто-то научил дурака, он заныл: чистосердечно раскаиваюсь. Его мать привела еще четверых детей. Когда ее вызвали, хлебнула для храбрости, почти не таясь. Помню, жалко ее было. Косынку на груди завязала и, пока спрашивали, все за хвостики тянула и дергала. Потом плакала, чертыхалась, развязать не могла. Не о снисхождении просила, а доказывала, что сын не виноват. Прямо кидалась на этих: «Врете, что он с вами был! Озорник, лентяй, ума нету, пороли мало, но чтобы такое – да никогда! Рады свалить на малолетку! Вы его после затащили!» Еще думал: правда ведь, не верит. А как это – поверить, что твой ребенок вот такое совершил?