Книга Озеро Радости - Виктор Мартинович

Яся думает переспросить, кто сделал этот снимок, но знает, что он не скажет, ибо не сказал сразу. Было бы ошибкой думать, что сейчас он с ней говорит. Даже на ее вопрос он не отвечает, а вещает. Рассказ про трубы — это еще одна tailored tale от Рустема. И все многозначности в ней выстроены башенками по стенам. Их можно увидеть, но невозможно разрушить.

К разговору о хобби они больше не возвращаются, хотя она видит заставку на его планшете — лежащая в тронутых льдинками водах северного залива заводская труба. Труба напоминает ствол дерева, который мок так долго, что успел стать мореным. В конце концов, говорит она себе, близость отношений отнюдь не измеряется временем, проведенным за разговором. Или персонализацией реплик, которыми обмениваются говорящие. Об исполнительном листе она Рустему так и не рассказывает, боясь, что он прервет ее восклицанием: «А когда много летучих мышей, это называется облаком! Cloud of bats!»

* * *

В чеховский садик захаживают игроки в виртуальный покер. Они составляют тут отдельную категорию, несколько натужно выстилающие свои передвижения по клубу коврами из денег. Выпив с одним из них бутылку коньяка, Яся осознает, что легкий и быстрый доход, оставляющий его владельцу много свободного времени и не приносящий никаких плодов кроме денег, — гарантированный путь к депрессии. Жизни нужно усилие, без которого любая награда выглядит жульничеством. Впрочем, в жизни нашей героини так много усилий и так мало наград, что это тоже выглядит нечестно. Непонятно только, кто именно тут мухлюет.

* * *

Кровать Рустема упирается в окно, Яся наблюдает за тем, как небо над мертвыми домами меняет свой оттенок от аквариумного темно-синего к неинтересной прозрачности березового сока в банке. Через час вспыхнет рассвет. Рустем перебирает ее волосы

— Ты знаешь, что в бразильском варианте португальского языка… — вполголоса спрашивает он, — есть слово cafune, которое означает прикосновение к волосам того, кого любишь?

Девушка зевает и натягивает на себя одеяло. Снова с ней говорит его стена.

— А ты знаешь… — говорит она, подражая его интонации, — что это очень дешево. Пересказывать в постели раздел «Калейдоскоп» из журнала «Men’s Health»?

— Современный человек настолько погружен в медиа, что со временем у него не остается никаких рассказов. Кроме вычитанных в медиа.

Яся молчит, понимая, что и эта фраза пришла откуда-то из позднего Пелевина.

— Не обижайся, ma cherie, — просит он ее, запуская пятерню в Ясины пряди. — Давай я расскажу тебе самую красивую историю, которую знаю. Она — про Ницше.

— Человек по имени Рустем, который постоянно упоминает Ницше, — это, пожалуй, уже очень веселая история, — поворачивается она к нему. — Но тут уж ты не обижайся.

Рустем смотрит в потолок. Люди, которых сложно обидеть, делятся на два типа. Первые как будто не склонны относить все обидное, что слышат в свой адрес, на свой счет. «Меня назвали собакой. Но я ведь совсем на нее не похож. У меня шесть ног, а не четыре», — говорят они себе. Вторые как будто защищены от мира толстой ватной стеной. И все уколы в их адрес тонут в этой вате. Временами Рустем напоминает философа, временами — тугодума. Бывает похож он и на человека без сердца, но, думается, любой мужчина хотя бы раз в жизни может быть заподозрен в этом.

— Пожалуй, если бы меня спросили, о чем я думаю, когда мне тяжело… Когда что-то не получилось… Или, наоборот, когда что-то вышло очень хорошо… И закончилось… Я бы не рассказал в ответ именно эту историю. Не рассказал — потому что такие истории нужно оставлять для себя. И для самых близких.

Яся укладывается ухом на его плечо и смотрит в бледнеющее небо. Язвить больше не хочется. Бывают интонации, которые выключают иронию. Издеваться и подтрунивать над словами, произносимыми так — все равно что передразнивать исповедующегося.

— В августе тысяча восемьсот восемьдесят первого года, во время пешей прогулки из швейцарской деревушки Сильс-Мария в Сильваплане, Фридрих Ницше почувствовал усталость и присел отдохнуть. Рядом с ним находилась скала пирамидальной формы. Палило солнце, ему было жарко и хотелось пить. И вот, сидя у этой пирамидальной скалы на провинциальной швейцарской дороге, он вдруг понял одну вещь. Раз Вселенная безгранична, раз в ней есть бесконечное число солнц, вокруг которых крутится неисчислимое количество планет, в том числе — похожих на нашу, в том числе — повторяющих нашу… Так вот, он понял, что слово «бесконечность» означает, что все, что мы любим, обязательно повторится. И эта пирамидальная скала, это палящее солнце, это чувство жажды, эта провинциальная швейцарская дорога и ощущение тяжести в гудящих ногах случатся с ним, причем — снова и снова. Впоследствии это было названо «вечным возвращением». Единственной теорией, которая наполняла его такой надеждой, что он так и не сформулировал ее до конца.

— Надеждой? Почему надеждой? — спрашивает Яся.

— Я разговаривал об этом с одним доктором философии, который консультировал советника президента, которому я разрабатывал брюки с корсетированной вытачкой защипа, помогающей скрыть полноту. Так вот, этот доктор сказал, что надежда Ницше была связана с тем, что теория вечного возвращения наделяет жизнь весомостью. Каждый совершенный нами поступок, каждое слово что-то значит. Но я для себя понимаю все по-другому.

Рустем замолкает и, кажется, уже совсем не собирается возвращаться к теме. Яся представляет, что ей снова и снова приходится ехать в Малмыги, снова и снова — умолять отца помочь выплатить штраф, и каждое ее слово, каждое «Папочка, миленький!», каждое «Ну пожалуйста!» звучит в вечности, повторяясь бесконечно и превращаясь в ад. Потом она вспоминает другие моменты, и да, ощущает тень надежды.

— И как ты это понимаешь для себя?

— Возвращение и повторение — не одно и то же, mon amour. Возвращаясь, ты всегда обходишь острые камни. И берешь с собой воду. В одной из миллиона вселенных ты сможешь исправить каждую ошибку, которую совершил. И те люди, которые были с тобой жестоки, присядут рядом и похлопают по плечу.

Яся думает, что мир не может вечно быть свалкой и скотным двором. И если ему суждено миллиардно повториться, действительно должен перестать бить обухом топора по затылку всякий раз, когда просто может это сделать. Потом она думает о Ницше на дороге из швейцарской деревушки Сильс-Мария в Сильваплане с флягой и раскладным стульчиком. И вспоминает игроков в виртуальный покер, с их наградами, полученными без усилий. Затем, уже не вполне логично, переключается на запечатанную в мед и смолу царицу Агну, сделавшуюся для Яси чем-то вроде попугая ара, с которым предлагают фотографироваться за деньги. Про ночные звуки из Вичкиного угла. Про салат «Цезарь», филе из курицы, шесть видов пиццы, которые она поедает день за днем, потому что остальное в меню «Черри Орчарда» ей не по вкусу. С этими мыслями она задремывает, но так и не успевает достать до тинистого дна реки сна — Рустем расталкивает ее и говорит, что ей пора, метро уже открылось.

* * *