Книга Варварская любовь - Дэни И. Бехард

Часть вторая

Ванкувер – Виргиния

1987–2003

Настал сочельник, и Пегги, мечтавшая, чтобы малыш родился на праздник, принялась, пыхтя, мотаться по дому, чтобы вызвать роды. Натянув тренировочный костюм, она взбиралась по лестнице, петляла по комнатам, садилась на кровать и подпрыгивала на пружинном матрасе, становилась босиком в сухое дубовое корыто и решительно спускалась в заплесневелую холодрыгу погреба, поскольку близость к земле якобы должна была приобщить ее к источнику силы.

Она вдвое ускорила дыхание по Ламазу, вышла на улицу и с раздувающимися ноздрями принялась механически вышагивать, будто занимаясь спортивной ходьбой, так что когда Франсуа вернулся домой, то ему показалось, что он видит советского солдата, который, бодро размахивая руками, марширует по неглубокому снежку. Кстати, по радио объявили, что впервые за много лет город ожидает снежное Рождество. Франсуа не слишком заботило, чтобы ребенок родился именно к Рождеству, но вот к Новому году было бы очень неплохо. Он доверил ребенку самому решать, когда ему родиться, и не мешал Пегги применять собственные методы.

В тот день на первой полосе газеты расхваливали ледяную скульптуру вертепа в натуральную величину. По пути домой Франсуа остановился у открытого катка, чтобы полюбоваться вертепом. Поделка его не впечатлила. Скорее он почувствовал презрение к этому отрешенному от всего мира семейству, очаровательно хладнокровному – Дева Мария с растопыренными руками, тщательно вырезанный ледяной младенец, фантастически подробный, слишком совершенный, чтобы быть живым. Увиденное вызвало в нем воспоминания о его церковной юности, о цветных библейских гравюрах, с которых, как мечтала его бабушка, он станет писать свою жизнь. Ему нравилось считать себя человеком, который не останавливается на достигнутом, который, прочтя статью в газете, может все проверить и добавить пару-тройку уместных слов по теме. И все-таки ему было жаль потраченного времени, и его любимым временем года был сезон праздничных расходов. Однако картинка застряла у него в мозгу, зависла перед внутренним взором, холодная, словно предвестник головной боли: это стекловидное дитя, слишком пронзительно выразительное в своем совершенстве. Но когда в ту же ночь он увидел своего сына таким же точно бледным, крошечным, тонко вырезанным, словно идол, его мучения были сродни средневековым пыткам.

Жемчужно-белое дитя наполнило его чувством обреченности – гордость Пегги, его алчность, примитивная вера в наказание за то, что насмешка над ледяным младенцем Иисусом привела этого младенца в его собственную жизнь. Держа на руках это утонченное существо, Франсуа старался поверить Эдуардо, что дитя вырастет – все дети вырастают. Но годы не сгладили влияние эльфов на подкинутое ими дитя. И все-таки, как ни мал был ребенок, он не был карликом и не имел прочной наследственности гномов. Если он и рос, то очень постепенно, в соответствии со своим аппетитом, которого почти не было. Он оставался точеным, светящимся и холодным.

Возможно, он станет гением, решил Франсуа, хотя с годами Харви, похоже, был способен только созерцать, а книги ему очень быстро надоедали. Читая газету, Франсуа, бывало, слышал шаги и оглядывался через плечо, высматривая в тени позади своего кресла пару огромных влажных глаз. Он узнавал эти шаги, Пегги, одержимая желанием сотворить праведника, натащила в дом книжек-раскладушек про Будду и индуистских святых, учила Харви медитировать и лепетать «шанти-шантишанти» над каждой тарелкой. Неужели Франсуа, не оправдавший божественного призвания, которое предрекла ему бабушка, передал это бремя своему сыну? Он пытался заставить Харви есть мидии, устрицы – мужскую пищу. Харви давился. Франсуа заказывал в ресторанах стейки, но Харви, пожевав пару коричневых волокон, принимался за зеленый гарнир. Зато, в отличие от Франсуа и Пегги, Харви чуть ли не с самого рождения по-европейски изящно держал вилку в левой руке. Испачкав пальцы, он тряс рукой, как щенок, окунувший лапку в воду.

Пегги тогда погрязла в оккультизме Нью-эйджа: кристаллы, медитации, цветочные эссенции, тантрическое дыхание, чтобы уравновесить планетарные токи. Вместе с Харви она посещала толстого свами, фотография которого висела над его кроваткой, – просто вылитый знакомый Франсуа, грек-ресторатор, у него была базедова болезнь и зубы, торчащие вперед, как у мула, а нос оседлали темные очки. Пегги даже вступила в братство и стала посещать лекции о раздельном питании, возвращении в прошлые жизни и сексуальных культах Иисуса. Из-за постоянной склонности Харви к болезням она стала кипятить его игрушки; так мальчик и рос в окружении подплавленных куколуродцев и горячих машинок со сплющенными колесиками.

Через несколько лет она совершенно отстранила Франсуа от воспитания сына, но только когда Харви исполнилось восемь, Франсуа понял, как далеко все зашло. В ту неделю один вашингтонский знакомый пригласил Франсуа выпить пива. После нескольких глотков Франсуа поведал о своих трудностях. Американец был человек грузный, с толстыми руками, которыми он не шевелил при разговоре, с загорелой шеей и бледным лбом. Не так давно он подкинул Франсуа пару ценных идей насчет наклеек на тему рыболовства. Теперь он развалился на кресле, безвольно уронив руки на резную деревянную столешницу, и описывал то, что величал «терапией “Плейбоем”». Он сказал, что его собственный сын был мямлей, и он решил подкупить парня «Плейбоем». Он продемонстрировал ему фотографии на разворотах журнала и пообещал покупать журнал каждый месяц, если мальчик будет выполнять по двадцать отжиманий в день.

Он умолк, давая собеседнику усвоить сказанное, руки его, словно дохлые птицы, валялись на столе, даже не притрагиваясь к пиву.

Ну, сын так и сделал, добавил приятель Франсуа. А теперь он звездный полузащитник.

Когда Франсуа вернулся домой, Пегги, лежа в кровати, читала руководство о том, как лечить распространенные болезни с помощью сока молочая. Франсуа зашел в комнату к Харви, сел к нему на кровать и сказал: сынок, я считаю, что ты уже достаточно взрослый. Харви заметил, что голос у отца какой-то новый, необычно значительный для него. Он смотрел на фотографии женских ножек в чулках и испытывал безмолвное наслаждение. Он почувствовал тайную власть обнаженных тел и одиночество во взглядах этих девушек, будто попавших в ловушку. Франсуа решил, что разговор удался. Харви был восприимчив и даже заинтересовался. Отец предложил ему выполнять отжимания и не рассказывать Пегги, однако назавтра, придя вечером с работы, он увидел, что Пегги с лицом и руками, пылающими от ярости, набивает вещами пакеты из универмага.

Харви отчетливо помнил свою жизнь до того, как родители разошлись. Он мечтал стать экстрасенсом, заставлять левитировать листы бумаги или тушить свечки одной только силой мысли. Его научили, что Бог – это единая вездесущая душа, рассеянная в пространстве и времени, наполняющая все живое. Мать рассказывала ему, что эта священная энергия подобна солнцу, а он должен воображать себя в виде его лучей, и он так и делал. Он говорила, что его предназначение – стать праведником, и для того, чтобы помочь ему в этом, превратила его комнату в филиал читальни Нью-эйдж с галереей священных портретов вдоль стен. Они вместе рисовали картинки, на которых Харви медитировал в храмах на вершинах гор. Ты будешь совершенно особенным праведником, ни на кого не похожим, писала ему мать в поздравительных открытках на день рождения, помимо всяческих мудрых изречений, удивительно напоминающих «двенадцать шагов», о которых она каждый вечер слышала в детстве от отца, сидя за обеденным столом.