Книга Варварская любовь - Дэни И. Бехард

Я без конца прикусываю язык, сказала она, Господи, что это со мной такое?

Он сказал ей, что все в порядке, просто не надо спешить. Ему и самому было грустно.

И если вам нужно где-то остановиться, пока вы сможете собраться с силами…

После он отвез ее в свой новый дом. Сквозь занавески веяло прохладой, долгие несильные потоки ночного ветра приносили с собой ароматы клумб и барбекю. Все казалось ему каким-то новым, во всем чувствовался новый темп, ритм. Но он ошибался. Колесо судьбы вертится, но оно всегда неизменно.

Британская Колумбия

1986–1987

Пегги была напугана, одинока и потеряна, но она вовсе не была покорной овцой. Она растягивала слова, произношение у нее было не как у красавицы-юанки, но голос ее, низкий и тягучий, почти мужской, очень пригодился бы для проповедей. Франсуа даже подумал, что вот она сейчас потащит его в ванную да там и окрестит, но она предпочла дымить на кухне, замешивать хлеб из отрубей, замачивать семена орехов и бобов и кромсать зелень так толсто, что при виде ее любая корова пожалела бы, что у нее только один желудок. Она рассказала ему о своей семье, о детстве в Алабаме до великого переселения в семидесятые в Виргинию, ради заработка. Закончив школу, Пегги стала путешествовать и в конце концов решила отправиться и в Канаду, на неизведанный север, естественный и свободный. Но было нечто еще – то, что он мельком замечал в ее молчании, в том, как она вдруг теряла нить рассуждений, начинала тяжело дышать, или когда она сказала ему: будь груб со мной. И он подчинился, а она плакала и кричала так, как он в жизни не слышал. Он никогда бы не повторил это, даже по ее просьбе.

Что касается его квартиры, то Пегги призналась ему, что всегда мечтала о загородном доме, и он расторг договор аренды. Сидя в машине в одиночестве, он репетировал свои диалоги с риелторами, вырабатывая голос, который часто слышал в судебных телесериалах у Эдуардо. Вы пытаетесь меня ободрать? – говорил он воображаемому собеседнику. В Мейпл-Ридже он нашел недорогой двухэтажный домик – практичный линолеум, ворсистые ковры, в которых запутывались пальцы ног, складчатый оштукатуренный потолок и обои в нежный желто-коричневый цветочек. С каменным лицом он обработал риелтора – молодого человека, нервно приглаживавшего свою причудливую стрижку, квадратную над ушами и полную розовых проплешин на затылке. Франсуа не стал спрашивать мнения Пегги. Он все решил. Хороший выбор, сказал он ей в тот вечер, ключи уже у меня, переселимся быстро, я уже внес задаток. Каждая комната пахла только что расстеленным ковром, свежей краской или стружкой. Во дворе осталось только два дерева, которые нужно было потом привести в порядок. Аккуратно подстриженные соседские лужайки разделялись между собой штакетником.

Думаю, я тоже так сделаю, сказала она, хотя я бы предпочла вообще не иметь соседей.

К его удивлению, она отказалась от стиральной машины, а купила старинную стиральную доску и стирала все руками. Она купалась в дубовом корыте, объясняя это какими-то особыми свойствами древесины. Вскоре она научилась делать домашний сыр, отцеживая кисляк через марлю – его терпкий дух наполнял весь дом.

А может, нам лучше покупать сыр? – как-то спросил он.

Она развела огород, проращивала злаки, все подоконники были уставлены запотевшими баночками. Как оказалось, несколько лет назад она сменила фамилию и стала зваться «Блоссом», «Цветочек».

Франсуа казался себе персонажем из «Жития святых». Бездомному попрошайке он всегда предлагал заработать, подметя двор, и когда тот отказывался, Франсуа считал себя оправданным. Пегги попросила кусок хлеба, а получила новую жизнь, мужчину, который подобрал ее, обогрел, мужчину, который поступает правильно. Он знал, что ему нужно нечто большее, чем просто бизнес, – нужны семья, дети и план построения стабильного будущего. Но Пегги внушала тревогу. Бывали дни, когда она спала по полдня, вставала поздно, слонялась по дому неумытая и расхристанная и просила оставить ее в покое, когда он спрашивал, что случилось. Иногда поднималась в пять утра и словно молилась на восходящее солнце. А еще бывало, он приходил домой и заставал ее в лютом гневе, и она не знала удержу в оскорблениях.

Неужели я – единственная, кого ты подобрал? Первая? Ага, держи карман! Просто вот подобрал и взял к себе жить? Да у тебя, наверное, полно повсюду таких вот домов. Дешевенькие свалки для шоссейных красоток.

На следующий день все как рукой снимало, она промывала ростки, разворачивала пласты сыра. Он мирился с ее одержимостью, покупал все, что она просила, – книги с изображением синего четырехрукого существа и нагими женщинами, у которых в паху сияли солнца. Она требовала, чтобы он возил ее на ярмарки, где она встречалась с духовными наставниками, которых отличали от бродяг только одеяния и благостные жесты, да еще толпы последователей, терпеливо ловивших каждое слово.

После того как Пегги сообщила ему о своей беременности, она, поостерегшись в первом триместре, стала баловать себя и мисками ела пророщенную шелуху, по вкусу напоминавшую срезанные ногти. Франсуа держался, как боец, который боится переоценить свои силы. Рядом с Пегги, как и с Элейн, он интуитивно чувствовал, что обрел прежнюю мягкость, что может дать слабину – ему недоставало мудрости, чтобы это понять. Шоссе послало ему слишком многое – сначала бабушку, а потом жену. Возможно, в его одиноком странствии не было времени на максимы – не то что у еврея, сорок лет блуждавшего по пустыне со своим народом. Вспоминая прошлое, Франсуа испытывал страх перед невинностью той маленькой, счастливой частью себя, которую уничтожил.

Но работа и отцовство все искупят, решил он. Он все устроит, как нужно, купит дом попросторнее, расширит бизнес. Он уже открыл бутик по продаже наклеек на бампер. В ту, самую первую, ночь с Пегги он понял, что никогда уже не будет жить по-прежнему. Сын был на подходе. Это пророчили и звезды, и великодушное мерцание листвы позднего лета, и даже бескрайние небеса под вращающейся смотровой площадкой-рестораном в Харбор-центре, куда он привез Пегги поесть. Для него звезды были всего лишь манерой изъясняться.

Во время безумных часов, проведенных в городе, он мысленно составлял список того, о чем расскажет сыну: о своих завоеваниях и преодолении, о том, как он сам всего добился. Он будет для этого мальчика героем, отважным бизнесменом, скрупулезно делившим свое время между игрой и работой. Чем больше становился живот у Пегги, тем он сильнее подгонял себя. Он знал, что это его шанс завести настоящую семью и все сделать как надо – стать лучшим отцом, чем его собственный. Одна только мысль об этом внушала ему чувство справедливости, будто он и вправду – великий человек. Он воображал, как сын его будет читать о межпланетных путешествиях, поступит в солидный университет, соединяя спорт с наукой или, того лучше, с бизнесом. В конце концов, возможно, бабушкины рассказы были не так уж плохи – сила, ощущение причастности к могучему роду, к истинным Эрве. Франсуа хотел назвать мальчика Харви в надежде на семейную магию, хотя и не был уверен, что в английском варианте имя сохранит свою силу. Но с сыном он не будет разговаривать по-французски, он так решил, однако, представляя себя в роли отца, ловил себя на том, что произносит французские названия предметов, будто обучая ребенка новым словам. Une toile d’araignée[50]– говорил он, глядя на паучьи сети, недавно появившиеся в подсобке его магазина и уже покрытые пылью. Или ночью: la lune[51]– ее бледное тело мерцало в зимнем небе, словно ледяной кристалл, и он все ворочался под одеялом и не мог уснуть.