Книга Мужчины и женщины существуют - Григорий Каковкин

“Раз уж я здесь…”

— Ты скучала по мне? — спросил Хирсанов.

Из его взгляда она поняла, что он имел в виду: хотела бы она его, как мужчину. У нее не было сил честно сказать “нет”, и она ответила, как скромная библиотекарша:

— Да, немножко.

— Почему?

— Что почему?

— Почему немножко?

Она пожала плечами.

— Я просто думала о тебе. И все.

— И что ты обо мне думала?

Она опять пожала плечами.

— Разное.

— Иди сюда, — сказал Хирсанов. — Иди сюда.

И Людмила впервые вдруг услышала эти слова по-настоящему. Они много раз произносились в ее жизни. “Иди сюда”, “иди сюда” на разные лады говорили ей мужчины. Их говорил подвыпивший Авдеев и тянул ее за фартук, когда она мыла посуду после их, так сказать, романтического ужина с водкой и любимой им жареной картошкой. И всегда ему хотелось именно в этот момент, перед последней невымытой тарелкой, а то, что она ждала этого уже долго, не имело никакого значения, он тянул ее и не хотел уже потерпеть и минуты. До него Стобур долго ворочался в кровати и, наконец, решивший, что ему так просто не заснуть, шептал, поворачивая ее на бок, “иди сюда”. И, кажется, Сковорода на скамейке — тоже сказал. И даже партизан Лученко говорил, оставляя ее в классе, и Вольнов, конечно.

— Иди сюда, — повторил Хирсанов. — Иди.

“Я иду “сюда” и никуда не прихожу. Уже так долго”.

Ее куда-то тянули, она должна была идти, словно босиком по горячему песку, идти к нему, соединяясь с ним, с его плотью, с его желанием. “Иди сюда”, — говорит мужчина женщине и тянет ее к себе.

“Я им говорю — “иди ко мне”, а они говорят — “иди сюда”. Почему?”

— Почему ты говоришь “иди сюда”? — спросила она, подходя к Хирсанову. — Почему? Ты не можешь сказать, что меня любишь? Потому что любовь требует уважения, слов, а у тебя их нет. Просто нет. Ты меня не ласкаешь. Я не против — я просто говорю. Говорю то, что думаю.

— Это не всегда надо делать, ты же умная, девочка… иди сюда.

“Я знаю, почему им нравятся эта поза, они ее выбрали до всякой камасутры — не надо смотреть в глаза. Почему им? Она и мне нравится тоже. Поэтому же. Да. Поэтому же. Так. И мне хорошо, что не надо смотреть на него теперь”.

Когда все это происходило, Тулупова никак не могла сосредоточиться, она вдруг вспомнила, что не заплатила за квартиру, “кажется, уже за два месяца”. Она старалась сбросить, как наваждение, навязчивую идею о просроченном платеже, который ничем ей, впрочем, не угрожал, в этом не было ничего страшного, но они еще больше лезли в голову — “кажется, уже два неоплаченных месяца” не давали ей ничего почувствовать и забыться. И слово “кажется” было особенно противно, потому что оно тянуло за собой воспоминание о посещении сбербанка, и она думала, заплатила ли за квартиру, когда платила за телефон, или нет?

— Подожди, подожди, подожди, Кирилл, — сказала Тулупова, отстраняясь от Хирсанова, и тот подумал, что Людмила хочет растянуть удовольствие. — Давай еще выпьем. Немного.

Людмила взяла бутылку виски и быстро разлила по стоявшим рядом стаканам. Они выпили. Людмила прижалась к Кириллу, чмокнула его в грудь и успокоилась про неоплаченную квартиру.

— Как тебе? О чем ты думаешь? — спросил Хирсанов, он любил, чтобы его хвалили.

— Неужели о неоплаченной квартире, конечно, о тебе. Какой ты сильный, Кирилл. Почему ты такой сильный? В твои-то годы…

“Как хорошо врать, — думала Тулупова. — я теперь всегда буду врать. Всегда. Беззастенчиво врать”.

И как только она так подумала, ей очень захотелось его.

“Он — мужчина, а я — женщина. И это всегда хорошо и не бывает плохо. Вранье спасает нас, мужчин и женщин, может, именно между нами оно и возникло впервые — вранье, ложь всякая”.

— Что ты говоришь своей жене, когда вот так уезжаешь? — спросила Тулупова, теснее прижимаясь к Хирсанову и продолжая думать о сладостном вранье и о том, что, разрешив себе врать, почувствовала себя хорошо и свободно.

— Она все знает. Ей все равно. Мил, твоя грудь, она всегда у тебя такая, — Хирсанов прильнул к ней. — Мил, я ни у кого лучше не видел, честно… ты просто…

— Ладно, не ври. Я — не верю.

— При чем тут “верю — не верю”, это так. Честно. Твоя грудь — великолепна.

— А Новый год ты будешь справлять с женой?

— С тобой. Вот так вот нырну сюда и под бой курантов…

— Ври. У тебя красиво получается, — сказала Людмила, вкушая всю могучую окрыляющую силу любовной лжи, и одобрительно потрепала Кирилла за волосы.

— Иди сюда.

Когда, завернувшись в цветные простыни, Хирсанов с Людмилой прошли в биллиардную, Ниханс и Яна, видимо, устали их ждать, гоняя в полумраке шары по зеленому сукну.

— Ну и долго же вы! Чего это вы там делали, Кирилл Леонардович? — ехидно подсмеиваясь, сказала Яна, ударяя кием по шару.

Ниханс был хмельной, но взглянул на Хирсанова, трезво оценивая, проглотит ли такую двусмысленную интонацию его высокий московский покровитель.

— А вы без нас скучали? — подхватил тон Хирсанов.

— Я скучала очень. А что? К тебе надо было прийти спинку потереть?

— Ах, Янка-хулиганка! — сказал Анатолий Ниханс, подходя к столу для удара по шарам. — Сейчас ты получишь.

— Как? И что я получу?! Рассказывай!

“Она не замечает меня, будто меня здесь нет”, — подумала Людмила.

Хирсанов предложил Людмиле сыграть в бильярд, она отказалась. Сказала, что не умеет и не хочет учиться. Он настаивал, но без азарта.

Переместились к столу, налили и шумно выпили, Людмила не очень понимала, что они пьют, но бутылки были красивые, разные, ими был заставлен весь низкий большой стол, расположенный рядом с тяжелыми кожаными креслами. Людмила хотела навести какой-то порядок на столе, но Ниханс ее остановил и крикнул:

— Нюра!

Не дождавшись ответа, он взял бильярдный кий и пару раз стукнул им по деревянному потолку. Через минуту сверху спустилась полная, с сероватым лицом, деревенская женщина в платке и стала убирать со стола.

Не поднимая головы, она собрала использованные салфетки, кожуру от мандаринов, вытряхнула пепельницу, по-новому переложила мясную и сырную нарезку, освободив несколько тарелок, протерла поверхность стола, заменила рюмки и стаканы для виски. Всем своим видом и проворными отточенными движениями она показывала, что не осуждает, но уже не участвует в этом бессмысленном состязании мужчин и женщин. Она уже все испробовала, была когда-то образцовой женой, прекрасной матерью, великолепной хозяйкой, все правильные женские роли были ею уже сыграны, теперь она только убирает здесь, в мире, где еще существуют те и другие, живущие вместе и ничего не понимающие друг о друге, где продолжается — это.