Книга Повседневная жизнь Дюма и его героев - Элина Драйтова

— А эта дама?..

— Маркие те Латурнель.

— Тысяча чертей! — подпрыгнув на козетке, закричал генерал.

Франц, не разнимая ног, отпрыгнул на полметра назад и застыл в прежней позе.

— Значит, ты сказал маркизе де Латурнель, что я дома? — разъярился генерал.

— Ja, мой генераль.

— Вот что, Франц! Снимай крест и нашивки, убирай их в шкаф: ты разжалован на полтора месяца!

Старый солдат изменился в лице; по-видимому, он был в смятении: усы его зашевелились, в глазах заблестели слезы, он чудом удержался, чтобы не всхлипнуть.

— Ах, мой генераль! — прошептал он.

— Я все сказал… А теперь пригласи даму» (Ч. Ill, III).

В этом комическом Франце есть, пожалуй, что-то от Швейка. Однако далеко не всегда Дюма пишет о слугах с юмором. У писателя было представление об идеальном слуге-друге, и таковыми он считал слуг старого поколения, ушедших в небытие вместе со своими хозяевами. Наверное, Дюма идеализирует их, но все же…

«Исчезает из нашей жизни порода широкоплечих графов, у которых ноги искривлены оттого, что почти вся их жизнь проходит в седле, голова ушла в плечи из-за тяжелых шлемов, давивших на головы их предков; вместе с ними исчезает и порода старых преданных слуг, рожденных во времена дедушек, а умирающих при внуках: с такими слугами отец, сходя в могилу вслед за супругой, знал, что его сын не будет одинок в отчем доме.

Почтительность, с которой слуга относился к усопшему отцу, обращалась в благоговейную любовь к осиротевшему сыну. Мне нередко случалось слышать, как наше поколение отрицает или высмеивает почтительную нежность старых слуг, их слепую преданность, и уверяет, что все это можно увидеть только на сцене. Это утверждение не лишено смысла: общество в таком виде, каким оно стало после десяти революций, лишилось подобного рода добродетелей; однако в том, что порядок вещей изменился, хозяева виноваты не меньше слуг. Такая преданность походила на собачью: старые хозяева били, но не прочь были и приласкать. Сегодня слуг не бьют, но и не ласкают: хозяева лишь платят, слуги — хорошо ли, плохо ли — служат.

А старые собаки и старые слуги — это еще и лучшие друзья в тяжелые дни! Ни один приятель не сравнится с любимой собакой, когда нам грустно: пес садится напротив, смотрит на нас, скулит, лижет нам руки!..

Предположите, что в трудную минуту вместо собаки, которая так хорошо вас понимает, рядом с вами — ваш лучший друг: какие банальные слова утешения, какие советы, которым невозможно следовать, какие нескончаемые разглагольствования, какие нудные споры вам придется выдержать! Как бы искренне и горячо ни сочувствовал друг вашему горю, вы непременно ощутите его эгоизм; на вашем месте он ни за что не поступил бы, как вы, — он бы запасся терпением, выгадал время, выстоял — не знаю уж, что там еще; во всяком случае, он вел бы себя иначе, не так, как вы; словом, он вас обвиняет; желая и пытаясь вас утешить, он вас осуждает.

Зато старые собаки и старые слуги — верное эхо вашей самой сокровенной беды; они не обсуждают ее, они плачут и смеются, страдают и радуются вместе с вами и так же, как вы, и вы никогда ничего им не должны ни за их улыбки, ни за их слезы.

Поколение наших отцов их отвергает; поколение наших детей о них, вероятно, даже не будет знать. В наше время собаки играют в домино, а слуги играют на повышение и понижение.

Мы же настойчиво говорим о них, как в свое время и в своем месте говорили о мельницах. Это тоже одна из примет уходящего времени, которую мы бы хотели удержать, как все хорошее, поэтичное или великое, что было в нашем прошлом» (Ч. IV, XXXI).

Обратим внимание на слова «хозяева лишь платят, слуги… служат». Исследуя творчество Дюма, Д. Фернандес говорит о том, что писатель противопоставлял барочный принцип преданности вассала суверену современному принципу соответствия оплаты работе. Фернандес считает, что по этому принципу различаются в романе «Три мушкетера» д’Артаньян и его слуга Планше. У д’Артаньяна барочное отношение к службе и деньгам, у Планше — буржуазное.[61]Именно по этой линии развиваются характеры героев в романе «Двадцать лет спустя», что в конце концов уводит хозяина и слугу на разные жизненные дороги. Планше, безусловно, предан д’Артаньяну, но в его образе уже проглядывают черты человека, который работает для того, чтобы ему платили.

К этому мы еще вернемся, когда будем говорить о деньгах. А пока поищем у Дюма идеальный тип старого слуги. Далеко идти не надо: это конечно же Барруа, старый слуга парализованного Нуартье, отца прокурора Вильфора («Граф Монте-Кристо»). За долгие годы службы Барруа стал хозяину не столько слугой, сколько другом. Он по наитию догадывается о желаниях господина, который, будучи парализован, не может говорить. У Нуартье есть система знаков, с помощью которой он общается с людьми: он открывает или закрывает глаза, чтобы ответить «да» или «нет». Но Барруа достаточно перехватить взгляд хозяина, чтобы понять, чего тот хочет. Барруа посвящен во все тайны Нуартье, ухаживает за ним и помогает ему противостоять сыну — лицемерному прокурору. Барруа не боится Вильфора и всегда настаивает на исполнении воли своего хозяина, а в конце концов умирает у его ног.

Но довольно о слугах.

Как мы знаем, приехав в Париж в юности, Дюма стал чиновником, — по сути, тоже «маленьким человеком». Он в течение нескольких лет наблюдал, как спины этих людей сгибаются над канцелярскими бумагами. Он общался с ними, знал их мечты, которые из-за отсутствия денег, по большей части, неосуществимы. Ведь не каждый способен, подобно ему, бросить, пусть не слишком хорошо оплачиваемое, но надежное место, чтобы проложить свою дорогу в жизни. Ну а если в жизни простого чиновника, смирившегося со своей участью и даже научившегося быть ею довольным, возникнет соблазн? Что он сделает? Так ли он предан своей службе, ничего не дающей ни уму, ни сердцу? Сразу вспоминается телеграфист — любитель гладкокожих персиков. Орудие Провидения в образе Монте-Кристо предлагает человеку испытание.

Этот мелкий служащий зависит от скудного заработка, который предоставляет ему передача телеграфных знаков. Но истинное его призвание — садоводство. Возле телеграфной башни у служащего есть садик. «Никогда еще Флоре, веселой и юной богине добрых латинских садовников, не служили так старательно, как в этом маленьком садике» («Граф Монте-Кристо». Ч. IV, IV).

Телеграфист не просто «маленький человек»; Дюма называет его «человечком». Он всецело включен в бездушную машину телеграфа и любимым своим садиком может заниматься лишь урывками, когда наступает перерыв в телеграфных сообщениях. Так прошла вся его жизнь, и бедный старичок боится, как бы всемогущее начальство не наказало его за увлечение садоводством, ведь перерыв между сообщениями — тоже казенное время. Но службой своей он рабски доволен: не понимая значения передаваемых им знаков, он ни за что не отвечает, — большего ему и не надо. «Вначале оттого, что все время приглядываешься, сводит шею; но через год-другой привыкаешь». К тому же, если стоит туман, у телеграфиста выходной. Вот только если бы можно было побольше заниматься садиком!..