Книга Горы, моря и гиганты - Альфред Деблин

Блу Зиттард вскинул руку; поднялся к трибуне лишь на одну ступеньку, насмешливо улыбнулся Мардуку и отдельно — Ионатану; потом с широкой ухмылкой взглянул на аудиторию:

— Мы все очень благодарны Мардуку и тебе, Ионатан, за то, что нас сюда пригласили и мы получили возможность войти в этот зал, стоять здесь и слушать выступающих. Мы рады снова здесь оказаться. Не сердитесь — Мардук и ты, Ионатан, — но вообще-то само пребывание в этом зале нам нравится больше, чем пребывание рядом с вами. Это не каламбур и не проявление враждебности — какая может быть враждебность между такими, как мы, добрыми знакомыми и коллегами по работе, я бы даже сказал, братьями в беде. Ибо сейчас уже нет нужды скрывать, что при Марке мы вместе занимались кое-какими вещами, которые тогда отнюдь не поощрялись. Так почему же само пребывание в этом зале нам нравится больше, чем пребывание рядом с вами двумя? Да потому что мы часто приходили в этот зал, и каждый раз там, где теперь сидит Мардук, сидел или стоял… Сейчас ты опять засмеешься, Ионатан! Впрочем, мы рады видеть, как ты смеешься. Мы слышали, какое горе тебя постигло — утрата близкого человека, которого и многие из нас искренне почитали, любили. Нам приятно видеть, как быстро здоровая натура преодолевает последствия несчастья, злого удара судьбы; из таких наблюдений мы можем черпать силу и для себя… И кто же, как я начал говорить, прежде стоял здесь, где теперь сидит господин Мардук? Консул, избранный нами. Правильно. В самом деле. И это нас радовало. Теперь, Мардук, после того, как вы столь любезно нас поприветствовали, вы, вероятно, захотите спросить: в чем же заключается разница между вами и консулом Марке? Этот вопрос, это обстоятельство интересны отнюдь не только в чисто формальном плане. Я каждое мгновенье ждал, что вы меня перебьете. Вы же настолько добры, что слушаете меня почти дружески. Но, честно говоря, Мардук: даже если предположить, что вам не хватило бы терпения и вы бы воспользовались своим неоспоримым правом, я бы все равно не сумел уклониться от этого вопроса.

Он развернулся курносым лицом к залу, полюбовался собравшимися; многие отвели взгляд.

— Продолжайте же, Блу Зиттард, — не выдержал Мардук.

Выступающий поклонился, еще шире улыбнулся консулу и прежнему председателю сената:

— Благодарю вас. Благодарю также и господина председателя, от чьего имени только что говорил Мардук: очевидно, в качестве его заместителя. Все мы, пришедшие сюда, очень рады, что можем говорить — и говорить столь свободно. Есть поговорка: когда звенят мечи, музы молчат; но, как мы видим, бывают и исключения. Я не собираюсь приравнивать себя к музе: Блу Зиттард с его очками, с его искалеченной рукой, конечно, музой себя не считает. Однако еще полчаса назад я, старый человек, испытал вполне мусическое переживание; и я не постыжусь признаться вам в этом. Дело вот в чем: когда я вошел сюда, через двор, я повстречал во дворе сколько-то близко знакомых мне мужчин и женщин. Эти мужчины и женщины, которых я хорошо знаю, которых и раньше часто встречал (и беседовал с ними, а с некоторыми даже сидел за одним столом, с некоторыми еще пару дней назад здоровался и пожимал им руку), теперь вдруг при моем появлении неожиданно умолкли. А ведь я им ничего плохого не сделал, никаких недоразумений между нами не возникало. Они молчали так многозначительно, так упорно и чуть ли не злонамеренно, что я подумал: эти мужчины и эти женщины никогда больше не заговорят. Между прочим, рты у них были широко открыты; они очень удобно разлеглись на земле, в горизонтальном положении; и камни, которыми вымощен двор, похоже, не доставляли им неудобств. Они, казалось, столь твердо решили молчать, эти наши друзья, что даже не позволяли себе ни единого вдоха или выдоха. Ну, это, конечно, частное дело упомянутых молчаливых господ… Однако я, Мардук, хотел бы все же вас попросить — поскольку вы подходили к залу с другой стороны — сейчас не просто выглянуть из окна, а послать вниз нескольких дам и господ, чтобы они проверили, не случилось ли с молчащими чего-нибудь плохого… какого-то несчастья, не дай бог.

Мардук безмолствовал. Глоссинг, сидевший с ним рядом, опустил глаза.

— Не позволите ли вы, господин Мардук, чтобы мы сами попытались выяснить, что именно склонило этих пятнадцать мужчин и шестерых женщин к столь упорному молчанию. Раз уж вы столь любезно предоставили нам возможность высказаться…

На Мардука, похоже, ернический тон Блу Зиттарда не произвел особого впечатления. Он ответил, что эти мужчины и женщины прошлой ночью по его распоряжению были расстреляны.

Блу Зиттард дружелюбно, чуть ли не восхищенно вскинул руки:

— Что ж, прекрасно. Нечто в таком роде я и предполагал. Ибо мне показалось странным, что человек так надолго задерживает дыхание. Уже одно это меня смутило, привело в лирическое расположение духа: что такая способность, такая выдержка свойственны аж сразу двадцати одному человеку… Теперь я с трепетом задам следующий вопрос: ну а мы-то здесь что делаем? На дворе лежат расстрелянные, двадцать один человек. А мы…

Он громко рассмеялся, хоть был очень бледен, неожиданно дернул себя за седые баки, раскинул руки, начал часто и криво кланяться перед Мардуком:

— Вот как, значит, обстоят дела. Простите. Простите. Простите меня. Я хотел просто поделиться впечатлениями.

Он обернулся к друзьям, снова ссутулился, в совершенной растерянности, и попытался смешаться с толпой. Что-то в фигуре неподвижно сидящего Мардука, видимо, внезапно поразило его. От двери до места, где сидел Ионатан, теснились его друзья. Блу Зиттард, с жалкой улыбкой на лице, протискивался между ними. И когда уже был среди них — многие стояли впереди него, двое сзади, двое по бокам, — он втянул голову в плечи, взвизгнул от страха (точнее, издал писк, потому что горло у него сжалось) и стал обеими руками как бы запихивать этот звук обратно в рот, тереть себе лицо, так что очки сдвинулись на лоб… Как ребенок, которому нужно спуститься по длинной темной лестнице, и он сперва спускается спокойно и мужественно, ступень за ступенью, но в конце каждого пролета останавливается, задерживает дыхание, оглядывается вокруг, бросает взгляд назад, дальше идет уже быстрее, еще быстрее, крепко сжимая ручку портфеля; рука скользит по перилам… страх, панический страх преследует его по пятам. Он идет, он не может остановиться, падает кричит снова падает, оглашая гулкими криками лестничный пролет… И когда соседи с фонариками наконец выглядывают из квартир, он стоит у окна, пялится, показывает на что-то, ошарашено пыхтит, ничего не может сказать, будто сердце колотится у него во рту, в губах, в глазах, на затылке; и он давится этим, выталкивает это из себя, начинает визжать, попав в пятно света… Так же, как этот ребенок, визжал и Блу Зиттард. Друзья, потрясенные, обступили его.

Мардук, спокойный, сверху:

— Освободите пространство вокруг.

— Нет! — взвизгнул тот, глубже зарываясь в толпу.

— Я хочу его видеть.

Блу Зиттард метался среди друзей, которые не понимали, что с ним, но и у них самих внутри все вибрировало. Сзади кто-то распахнул дверь. Друзья гладили обезумевшего: