Книга Майор из Варшавы - Николай Дмитриев

Землянки лесного лагеря были едва различимы в темноте, и партизаны, кто как мог, жались к огню. Живое тепло шло волнами, и никто не торопился уходить в сыроватую, с примесью кислого овчиного духа, темень землянок.

Сидевший к костру ближе других, так что горячие угольки, то и дело летевшие во все стороны, падали ему на рваные голенища, Бирюк вдруг завозился и со вздохом сказал:

– Єх, хлопци, хлопци…

Все лица враз повернулись к нему. Уж если даже этот молчун заговорил, значит, должен сказать нечто важное. И Бирюк не обманул общего ожидания. С неожиданно-мягкими интонациями, вглядываясь в пламя костра и словно пытаясь разглядеть на огненных языках что-то видимое только ему, он тихо начал:

— Да, хлопци, колысь и я був такой же молодой як вы… И тоди, трясця його матери, теж була война. И дийшлы мы аж до Карпат… Про те як йшлы, мовы нема. И пушки гарчали, и шаблюками рубались, и инфатерия наша от тих клятых пулеметов на проволоке сотнями висла. А я от вцилив и горы побачив… Тут в нас все ривнесеньке й болота, а там камни доверху, а выще лис, ген[23]весь в тумане и звидты струмочки[24], струмочки, так й дзвеньчать, а тут тоби и ричечка и пташки, ну, прямо рай…

— Ага, а ты по тому раю с пулемета, с пулемета! — ехидно поддел настроившегося на лирический лад Бирюка Сережка-москвич.

— Й те було… — покорно согласился Бирюк. — Но мы одразу окопив нарыли, и ще ты вважей, то ж горы, за скелю зайшов, и ни тебе снарядом, ани пулей… А позаду наших позиций хатки по схилах и народ цивильный само собой…

Бирюк замолчал, сухо пожевал губами и, выждав паузу, снова заговорил:

— И от иду я, хлопци, якось ранком, а назустрич мени дивчина, скок, скок постолочками по камушках, я так й став… Тонесенька, чорнесенька, очи велыки, велыки, скок на камушок и каже: «Не замай мене, солдатику!» Пидийшов я до неи, вона стоить не ворохнеться, а на мене як морок який, беру ее, хлопци, на руки и несу через той струмочок, а він так й дзвеньчить, дзвеньчить…

— Ото дядько наш мав войну, га, хлопци!

Кто-то за костром, не понять кто, бухнул жеребячьим реготом, на него шикнули, а молодой, здоровый, как медведь, пулеметчик, даже здесь не расставшийся со своим МГ и не спускавший с Бирюка галаз, сердито рявкнул:

— Цить! А ну, хто там ближче, дайте дурню в потилицю…

За костром тотчас последовали его совету, и, услыхав звук смачной затрещины, пулеметчик миролюбиво пробасил:

— Не зважайте, дядьку, то ж вин телепень[25]…

— А я й не зважаю, — Бирюк улыбнулся. — Вы ще й вправду телепни, не розумиете и дай вам Бог дожити…

— Не, дядя, давай уж на чистоту… — Сережка-москвич отпихнул локтем мешавший ему приклад МГ и подкинул в огонь охапку сучьев. — Дальше-то что было?

— А все и було, тильки так, нибы там у души хтось на сопилци грає… И те дарма, що я москаль, а вона галичаночка, а як пригорнулась вона до мене, то я одразу поняв, що одна вона для мене на все життя. И хочь кажуть люди, що ридко таке буває, а в мене вот, хлопци, було…

Лицо Бирюка внезапно застыло, а в голосе прорвалась щемяще-тоскливая нотка. Несколько секунд над костром висела мягкая, уютная тишина, и вдруг Яшка-пограничник, молчун под стать Бирюку, прямо взорвался:

— А, чтоб вас!.. — и не в силах сдержать себя, он грубо выругался.

— Да ты чего сорвался, нарваный?

На Яшку зашикали со всех сторон, а когда он попробовал огрызнуться, вообще малость прижали, и только когда все успокоились, Сережка-москвич примиряюще сказал:

— Не надо так, хлопцы, человек нам душу выложил, а мы…

— Да я разве про то! — Яшка-пограничник опять рванулся.

— Сиди ты! — Сережка махнул рукой. — Знаем, про что ты… Помните, как гауптмана из легковушки вытянули, а с ним альбомчик, где он в разных видах возле побитых им снимался?

Яшка так и кипел, но все же, взяв себя в руки, спросил:

— И что ж вы с ним сделали?

— А чего там? — Сережка пожал плечами. — Кончили. И тех, кто с ним был, постреляли, не цацкались.

— Постреляли… — казалось, от душившей его ярости Яшка сейчас заскрипит зубами. — Я б таких гадов живъем на костре жарил, чтоб остальные от одного страха дохли. За все что наделали…

— Кого жарить собрались, славяне?

Командирский голос, долетевший из темноты, был незнакомо-строг, и все, сидевшие у костра, дружно повернули головы. На освещенную костром поляну вышли двое: комиссар Малевич и с ним — новоприбывший полковник в полной форме с погонами, непривычно поблескивающими золотом.

— Знакомьтесь, ребята… К нам гость, прямо из Москвы, — Малевич, поворачиваясь к полковнику, повел рукой. — А это наши орлы!

Полковник шагнул вперед, обвел собравшихся неулыбчивым взглядом и повернулся к Малевичу.

— Я с товарищами в деле знакомиться буду… Дальше куда?

— Сюда, — Малевич показал на светящийся вход в землянку.

Однако войти туда ни он, ни Малевич не успели. Брезент на двери откинулся, и навстречу им выскочил Усенко.

— Товарищ полковник, разрешите доложить…

— Не разрешаю! — полковник шагнул вперед и на глазах у всех обнял капитана Усенко…

* * *

Семилинейная керосиновая лампа после лесного мрака казалась непривычно яркой и, уж, во всяком случае, давала возможность разглядеть все закоулки землянки. Обойдя в дверях полковника и Усенко, Малевич шагнул внутрь и, едва увидев человека, потерянно сидевшего на топчане, буквально рванулся к нему.

— Петро! Пришел наконец!

Малевич, на радостях тискавший Меланюка, не сразу понял его состояние, и только когда Петро как-то вяло отстранился, испуганно спросил:

— Ты чего это? Чего, а?..

— Выселки… — безжизненно отозвался Меланюк и вдруг, припав к Малевичу, затрясся от беззвучных рыданий, взахлеб выкрикивая: — Товаришу комиссар!.. Батечку ридный!.. Не можу я бильш, не можу… Визьмить-но мене до себе вид тих песиголовцив!..

Полковник, вошедший следом, секунду наблюдал за странной сценой и вдруг резче, чем следовало, приказал:

— Прекратить истерику!

Этот окрик возмутил Малевича. Еще по пути, слыша рядом скрип новенькой амуниции, он не сумел побороть предубеждения к полковнику, странным образом вызванного его новенькими погонами, и только сейчас сорвался:

— Ты эту пыху погонную брось!

— В чем дело, комиссар? — Никак не ожидавший такой отповеди полковник удивился. — Тебе что, погоны мои не нравятся?