Книга Новгородская сага. Книга 5. Воевода заморских земель - Андрей Посняков

Матоня вытер со лба пот:

— В баньку не в баньку, а к ручью сегодня сходим, как сменимся.

— Угу. Ужо в грязи пополощемся. — Олелька скептически скривился и сплюнул вниз, на дорогу.

— Ну, уж коли неохота — черт с тобой, ходи грязным, — хохотнул Матоня. — Нам тут еще сколько гнить? Три недели. Зато, коли Кривдяй не обманул, заработаем. Не должон обмануть, какой ему интерес нас обманывать?

— Так ведь не приходил к нам никто со знаком тайным, — резонно возразил Олелька. — За что ж Кривдяй платить будет?

— А то уж не нашенское дело, что не приходил. — Матоня осклабился. — Не приходил — и слава богу — неча нам подставляться. А что касаемо Кривдяя — так ведь не он платит.

Олелька Гнус согласно кивнул.

Они пошли на ручей вечером, но не поздно, сразу, как только сменились. Отпросились у коменданта — добродушного Текультина (в крещении — Федора Власьича) — толстого пожилого индейца, уроженца Масатлана, имевшего в Ново-Михайловском посаде дом и выборную должность ополченного сотника. В крепость он напросился сам, прельстившись резким повышением статуса, высоким жалованьем и спокойной службой. Слухи о всяких там теночках Власьич считал явным преувеличением и им не верил. Одно знал — в таких вот дальних крепостицах самая спокойная служба и есть — от начальства далеко, к Богу — ближе. Вместе с Власьичем приехали в крепость его жена — худая, как тень, Таиштль — и две дочки на выданье — Маланья и Вера. Дочки были ничего себе, симпатичные, черноглазенькие. Только уж больно шумные — хохотушки да сильно петь любили, особенно старшая, Маланья. В Ново-Михайловском постоянно на хор бегала, что при церкви Михаила Архангела. Там и глаз положила на одного парня. Красивого, смуглого, молодого. И в должности приличной — не большой, но и не малой — младший дружинник. А как пел! Очень тот парень Маланье понравился, вот бы, думала, посватался! Но ведь скромник — даже не познакомился, стеснялся. Сама-то Маланья, хоть и на язык востра, а тоже, как сядет рядом на лавку — словно язык проглотит. Сидит — ни жива ни мертва, эх, колода. Сиди вот теперь в крепости, слушай маменькины наказы да плети из агавы циновки. Скукотища. Хорошо хоть батюшка, говорил, не надолго это — следующим летом вернутся обратно в посад, к тому времени подкопят на приданое. Вот тогда можно будет и сватов ждать. А пока — цыц — и никаких игрищ! Сидите, циновки плетите. Ну, песни петь можете.

Вот и пели девки. То масатланскую, про кривого койота и хитрого зайца Тоштли, то русскую, про красну девицу-бесприданницу, а то псалом какой-нибудь красивый затянут. Стражники на башнях заслушивались, уши развесив. Власьич дочек за это ругал — те отнекивались, за стражниками своими лучше следи, вон, Мишка Косой третий день пьяный ходит, собака. И где только бражку берет? Хотя понятно где — кузнец все-таки. А хороший кузнец всегда на бражку заработает.

Вот и сегодня, день еще не кончился, а уж идет по двору, песни горланит:

Ай, как шел молодец

Да похаживал.

На девок красуль

Да поглядывал.

Перед домом Власьича остановился Мишка — хоть и косит немного, да парень собой видный, высокий, светлоглазый, шугозерского своеземца Мефодия дальний родственник. Крикнул вроде бы никому — вокруг дома забор глухой, глиняный:

— Затянуть, что ли, нашу? — И тут же:

Эх, как собиралися, да красны девки,

Эх, да красны девки, да собиралися…

Почти сразу подхватили за забором звонкие девичьи голоса:

В лес по грибы, по ягоды,

Да не одни — с ребятами.

Ухмыльнулся Мишка:

— Эй, Верушка, Маланья! Орехов не хотите ль?

— Хотим!!!

Подставив к забору скамейку, сестры проворно вскочили на нее, показав над краем забора свои улыбающиеся лица. Как же, Мишка орехами угощает.

Мишка улыбнулся, подошел ближе…

Однако тетка Таиштль, жена Власьича, тоже не лыком шита, не койотом едена — давно уж услыхала Мишку. Приготовила палку. А как утащили девки скамейку, тут же и выскочила, да с палкой!

— Ах, вы ж, заразы! Вместо того чтоб циновки плести чинно? Вот уж пожалуюсь батюшке, будет вам приданое!

— Не шуми, Таисья Батьковна! — вступился за девок Мишка. — Пусть орешками полакомятся.

— А ты вообще молчи! — Над забором появилась рассерженная физиономия Таиштль. — Ишь, защитник выискался. Кто блюдо починить брался? И где то блюдо?

— Так починил я твое блюдо, тетушка Таисья. Только прополоскать осталось — копоть кузнецкую смыть. — Мишка сделал руками вращательное движение. — Сейчас вот прямо и пойду к ручью, отмою. Хорошее блюдо стало — как новое. Все дырки самолучшей медью заделал, лучше прежнего.

— Починил, говоришь? — Тощая Таиштль сменила гнев на милость. — Ну, как принесешь, заходи, Миша, гостем будешь. Блюдо это мне Текультин еще в молодости подарил, в Масатлане. Думала — уж совсем прохудилось. Молодец, что сделал, коли не врешь.

— Да что ты, тетушка Таисья! Как можно… Жди, ужо к вечеру блюдо занесу. Да не тирань дочек, они у тебя золото.

— Уж и без тебя знаю. — Таиштль улыбнулась. Дочки, что правда, то правда, хорошие. Вот бы еще и замуж их хорошо пристроить.

— Да кто там орет на всю крепость? — спускаясь после дежурства с башни, недовольно произнес Матоня. — Уши уж от криков болят.

— Мишка-кузнец разоряется, — усмехнулся Олелька Гнус. — Видно, опять браги напился. И где только берет?

— Ну, где берет — ясно. У купчишек проезжих — кому носилки починит, кому ожерелье выправит — те и расплачиваются. Были б тут лошади — на одних подковах озолотился бы Мишка. — Матоня завистливо вздохнул.

— Да, Мишка — кузнец отменный, — согласно кивнул Олелька. — Нам бы вот тоже не помешало раздобыть бражки, а, дядька? Купчин прижать за горой… Ну и что, что Кривдяй разбойничать не разрешил? Кто он такой, этот Кривдяй? Выжига! Да мы ж и не часто. Вот, завтра туспанский караван ждут. Может, порастрясти купчишек, а то засиделись без дела-то?

Матоня задумался. Да, пожалуй, купчишек потрясти стоит. Тихонько. Ну, конечно, не туспанский караван — он уж слишком велик — а вот кого поменьше…

— Ладно, там видно будет. — Махнув рукой, Матоня направился к воротам, а оттуда — к речке, вернее — к коричневому ручью. Разрешение на то от Власьича было получено еще вчера. Хоть и неказист ручей, а все ж сполоснуться можно.

Они пересекли овраг и, пройдя по узкой тропинке меж колючим кустарником, спустились вниз. Скинув одежку, вошли в воду и принялись мыться, пофыркивая от удовольствия, совсем не замечая, как с противоположной стороны ручья, из зарослей агавы, наблюдают за ними внимательные глаза индейца. Судя по татуировке на груди в виде вытянутых овалов и ожерелью из зубов пумы — это был отоми. Яркий плетеный плащ со вставками из разноцветных перьев указывал на непростое положение индейца — ну, если и не касик, то явно зажиточный торговец. Последнее предположение, скорее всего, было правильным, если принять во внимание пять пар носильщиков, отдыхающих невдалеке возле поклажи. Впрочем, носильщики эти больше напоминали воинов: все как на подбор мускулистые, рослые — грудь многих украшали шрамы.